Читать интересную книгу Мистраль - Уильям Фолкнер

Колокол все звонил.

- Странное время для похорон, - сказал я. - Он наверняка долго бы сохранился на этой ледяной высотище. Нет смысла так поспешно зарывать его в землю.

- Эти команды всегда торопятся, - сказал Дон. Мы не видели церковь: ее заслонял каменный забор. Мы стояли перед воротами, заглядывая во двор, огороженный с трех сторон стенами и перекрытый поверху деревянными стропилами, вокруг которых вились виноградные лозы. Во дворе стоял деревянный стол и две скамьи без спинок. Мы молча разглядывали двор, а потом Дон сказал: - Так, значит, это дядин дом.

- Дядин?

- У него не было родных, только тетка да дядя, - сказал Дон. - Вон, смотри, у двери. - В глубине двора виднелась дверь. В доме мерцал огонь очага, а рядом с дверью стоял прислоненный к стене велосипед. - Да велосипед же, дурень, - сказал Дон.

- Это велосипед?

- Конечно. Что же еще? - Велосипед был старомодный, с загнутыми назад и вверх, словно рога у газели, ручками руля. Мы стояли в воротах и рассматривали велосипед.

- Значит, та, другая тропка подходит к их черному ходу, - сказал я. Которым пользуется семья. - Мы стояли в воротах и слушали удары колокола.

- Там, во дворе, наверняка нет ветра, - сказал Дон. - И нам ведь некуда спешить. Все равно мы сможем поговорить с ним только после похорон.

- Правильно, здесь тоже можно приткнуться. - Мы вошли во двор и, приближаясь к столу, увидели солдата. Он стоял в дверях дома, освещенный огнем очага, и смотрел на нас. Теперь на нем была белая рубаха. Но мы узнали его по ботинкам. Вскоре он скрылся в доме.

- Мальбрук, значит, вернулся, - сказал Дон.

- А может, он приехал на похороны. - Мы прислушались к звону колокола. Во дворе вечерние сумерки уже сгустились, стало совсем темно. Жесткие виноградные листья, почти черные на фоне чуть подсвеченного синевато-багрового неба, упруго гудели, обдуваемые ветром. Удары колокола тяжко скатывались с колокольни, сливаясь в однотонный гул, напоминающий гудение жестких, словно жестяных, листьев.

- Может быть, - сказал Дон. - Только как он о них узнал?

- А может, ему священник написал письмо.

- Возможно, - сказал Дон. Огонь очага уютно мерцал в глубине дома. Потом в дверях показалась женщина: она внимательно смотрела на нас. - Добрый день,

падрона, - сказал Дон. - У вас не найдется глотка вина? - Она молча, не двигаясь, смотрела на нас, освещаемая огнем очага. Она была высокой. Она стояла в дверях - высокая, неподвижная, освещаемая огнем очага. - Видно, служила в армии, - сказал Дон. - В чине сержанта.

- А может, это она приказала Мальбруку ехать домой?

- Вряд ли. Он слишком медленно поворачивался.

Женщина заговорила:

- Конечно, синьоры. Присядьте.

Мы сняли вещевые мешки и сели за стол. Теперь мы хорошо видели велосипед.

- Солдат от велосипедной кавалерии, - сказал Дон. - Хотел бы я знать, почему он свернул с главной тропинки.

- Ладно, - сказал я.

- Что ладно?

- Ладно. Знай.

- Это что - шутка?

- А как же. Шуточка. Это потому, что мы старые. Мы разговариваем в призывной комиссии. Я ведь часто шучу.

- Тогда скажи мне что-нибудь серьезное.

- Ладно, - сказал я.

- Мы вроде одно и то же слышали - там, у часовни.

- Моя не понимать. Я любить Италия. Я любить Муссолини.

Женщина принесла вино. Она поставила его на стол и повернулась, чтобы уйти.

- Попробуй, - сказал я. - Спроси ее.

- А что? И спрошу, - сказал Дон. - У вас в доме остановился военный, синьора?

Женщина посмотрела на него.

- Это так, ничего, синьор. Просто вернулся из армии мой племянник.

- Вчистую, синьора?

- Вчистую, синьор.

Примите наши поздравления, синьора. У него наверняка много друзей, то-то они будут рады. - Женщина, худощавая и вовсе не старая, настороженно и выжидающе смотрела на Дона. - У вас в деревне похороны. - Женщина молчала. Она стояла, ожидая, когда Дон кончит говорить. - У него тоже, наверное, было много друзей. То-то они горюют сейчас, - сказал Дон.

- Будем надеяться, синьор, - сказала женщина.

Она двинулась к дому, и тогда Дон спросил ее насчет ночлега. Она резко и сразу же ответила, что ничего не выйдет, и мы поняли, что уговаривать ее бесполезно. И тут мы вдруг заметили, что колокол умолк. Снова стал слышен шуршащий шорох листьев, обдуваемых ветром.

- Нам говорили, что священник... - начал Дон.

- Да? Так что священник?

- Что у священника можно переночевать.

- Вот вы с ним и поговорите, синьор. - Она ушла в дом. У нее была размашистая мужская походка; на миг она появилась около очага и скрылась. Когда я глянул на Дона, он отвернулся. Он взял со стола бутылку.

- Ну, - сказал я, - почему же ты не стал ее расспрашивать? Что ж ты вдруг замолчал?

- Ей не до нас. Она же сказала, что вернулся из армии ее племянник. Только что, сегодня. Она хочет побыть с ним - ведь у него нету других родственников.

- А может, она боится, что его снова загребут в армию?

- Это что - тоже шутка?

- Мне бы на его месте было не до шуток. - Дон налил в стаканы вина. Позови-ка ее и скажи: мы, дескать, слышали, что ваш племянник женится на воспитаннице священника. Скажи ей, что мы хотим вручить ему подарок. Насос для промывки желудка. Он ему всерьез может понадобиться.

- Я знаю. - Он аккуратно налил вина в свой стакан. - Так одно из двух, без шуток - мы остаемся у священника?

- Салют, - сказал я.

- Салют. - Мы выпили. Слышался неумолчный, сухой, яростный шорох листьев. - Хоть было бы сейчас лето, - сказал Дон.

- Сегодня ночью будет здорово холодно, даже на сеновале.

- Да уж. Хорошо, что нам не придется сегодня спать на сеновале.

- А ведь оно не так уж и плохо - спать на сеновале, особенно когда нора в сене согреется.

- Ну, сегодня-то нам это ни к чему. Мы можем прекрасно выспаться на кровати, а утром, спозаранку, отправимся дальше.

Я налил в стаканы вина.

- Интересно, далеко тут до следующей деревни?

- Конечно далеко. - Мы выпили. - Хотел бы я, чтоб сейчас было лето. А ты?

- Еще бы. - Я вылил остатки вина в стаканы. - Выпьем. - Мы подняли стаканы, чокнулись. И посмотрели друг на друга. Ветер задувал льдистые пылинки под одежду, вгонял их сквозь кожу в тело, до самых костей, а ведь нас еще защищали каменные стены. - Салют.

- Мы уже это говорили.

- Ладно. Тогда еще раз салют.

- Салют.

Мы оба были молодыми: Дону двадцать три, мне - двадцать два. И ведь возраст - это не только годы; это еще и тоска по дому, по тем местам, где ты родился или рос. Так что вдали от дома - неважно, что именно тебя от него отделяет: время, пространство или опыт, - ты всегда старше своих лет, несмотря даже на то, что на чужбине годы идут медленно, очень медленно, и ты до самой смерти остаешься почти таким же юным, каким уехал из дому.

Мы стояли во тьме на ветру, разглядывая похоронную процессию священника, гроб и горсточку людей, провожающих мертвеца в последний путь. Они шли, и их одежду - особенно рыжевато-черную сутану священника - раздувал и рвал ветер, так что вся процессия, казалось, непристойно спешила, убегала от самой себя вперед, подгоняемая зеленовато-черной стеной ветра (воздух обжигал горло, как ледяной лимонад) к церкви, к кладбищу.

- И мы наконец спрячемся от ветра, - сказал Дон.

- Стемнеет еще только через час, - сказал я.

- Ясное дело. Мы как раз успеем подняться к перевалу. - Он глянул на меня. Я отвел глаза. В зеленоватых сумерках красные черепицы крыш казались черными. - Мы спрячемся наконец от ветра. - Опять начал звонить колокол. Мы ничего не знаем. Да, может, ничего и нет. Но мы-то так и так ничего не знаем. Нам бы только от ветра спрятаться. - Церковь была сложена из темного камня, это была одна из тех мрачных и почти вечных церквей, которые возводились по приказам неистовых, железных графов и епископов Ломбардии. Она от рождения была угрюмой и древней, время не состарило, не смягчило ее угрюмости. Она была - и пребудет во веки веков - неподвластной времени, неизменной и древней. Ломбардские графы и епископы могли бы, наверное, возвести и эти горы, как они возвели вокруг подземного сумрака стены своих темниц. А у двери стоял старомодный велосипед. Входя в церковь, мы глянули на него и в один голос сказали:

- Трудяга. Хлопотун.

- И он, значит, один из гробоносцев, - сказал Дон. Колокол все звонил. Мы прошли через алтарь и отошли в глубь церкви. Теперь мы спрятались наконец от ветра, и только отдельные порывы, прорывавшиеся иногда в церковь, лизали ледяными языками наши спины. Ветер яростно выл, обрывая медленные и тягучие волны колокольного звона раньше, чем они успевали наполнить воздух, и казалось, что мы слышим только далекие, отрывистые отзвуки звона, только эхо. Потолок вытянутого в длину сводчатого нефа скрывали сгущающиеся вверху сумерки, и горстка коленопреклоненных прихожан терялась, маленькая и едва заметная, в этом уходящем ввысь полумраке. В глубине алтаря, над недвижимыми огоньками свечей, возвышалась дароносица, ее высокие, инкрустированные серебром, словно опутанные светлой паутиной, края простирались в рассеченном тенями полумраке как распластанные с печальной торжественностью крылья. Сначала мы не слышали ничего, кроме ветра, - ни музыки, ни человеческих голосов. Молящиеся безмолвно стояли на коленях, маленькие, едва различимые в мрачном сумраке, который прорезали, не нарушая его, холодные, тихие, слабые огоньки свечей. И мне почудилось на миг, что стоящие на коленях люди мертвы.