— Не вполне понимаю.
Лэрд подался вперед и убежденно проговорил:
— Дело в том, что, когда эту штуку доставили, труп казался идеально сохранившимся, словно бы благодаря какому-то природному бальзамирующему процессу. Но нет. Он был просто заморожен. И начал оттаивать — тем же самым вечером. И некоторые признаки недвусмысленно свидетельствовали, что брат Пайргард вовсе не пролежал мертвым последние три столетия — как вроде бы явствовало из его истории. Тело стало разлагаться, но не рассыпалось в прах, ничего подобного. По прикидкам Гарднера, брат Пайргард умер меньше пяти лет назад. И где он, спрашивается, был все это время?
Лэрд говорил вполне искренне. Поначалу я ушам своим не верил. Но ощущалась в собеседнике некая пугающая серьезность, не допускающая с моей стороны никакого неуместного легкомыслия. Если бы я воспринял его рассказ как шутку, поддавшись сиюминутному порыву, он бы тут же «закрылся», захлопнул створки, как устрица, и ушел бы от меня размышлять над всем этим в одиночестве — одному богу ведомо, с какими разрушительными последствиями для себя. Так что поначалу я не проронил ни слова.
— Ты мне не веришь.
— Я этого не говорил.
— Я сам чувствую.
— Не верю. Такое просто в голове не укладывается. Но скажем так: я верю в твою искренность.
— Хорошо же, — мрачно кивнул Лэрд. — А веришь ли ты мне достаточно, чтобы поехать со мной в охотничий домик и посмотреть, что будет?
— Да.
— Но, думается, лучше тебе сперва прочесть вот эти выдержки из писем Гарднера.
И Лэрд выложил их передо мной на стол — словно бросая вызов. Нужные выдержки он скопировал на отдельный лист. Я взялся за него, а Лэрд между тем продолжил — заговорил, захлебываясь словами и объясняя, что эти письма Гарднер писал из домика. Лэрд договорил, и я принялся за чтение.
«Не буду отрицать, что над охотничьим домиком, и озером, и даже лесом нависает зловещая, недобрая атмосфера — ощущение надвигающейся опасности, и даже более. Лэрд, если бы я только мог объяснить, что чувствую! Но мой конек — археология, не беллетристика. Ибо только беллетристика, сдается мне, сумела бы воздать должное этим моим ощущениям… Да-да, порою мне отчетливо мерещится, будто кто-то или что-то наблюдает за мною из леса или с озера — особой разницы нет, насколько я понимаю, и не то чтобы меня это пугает, но заставляет призадуматься. На днях я пообщался с метисом по прозвищу Старый Питер. На тот момент он был не в лучшей форме — „огненной воды“ перебрал, но стоило мне упомянуть про охотничий домик и лес, и он тут же замкнулся в себе, как устрица. Однако ж он нашел-таки нужные слова, а именно — вендиго;[6] тебе, я надеюсь, известна эта легенда, локализованная на франко-канадской территории».
Это было первое письмо, написанное спустя неделю после того, как Гарднер вселился в охотничий домик на Риковом озере. Второе, крайне лаконичное, было отправлено с нарочным.
«Будь добр, телеграфируй в Мискатоникский университет в Аркхем, штат Массачусетс, и узнай, можно ли получить доступ к фотокопии книги, известной как „Некрономикон“ за авторством некоего арабского автора, который подписывался как Абдул Альхазред? Запроси также „Пнакотикские рукописи“ и „Книгу Эйбона“ и выясни, нельзя ли достать в одном из местных книжных магазинов сборник Г. Ф. Лавкрафта „Изгой и другие рассказы“, опубликованный издательством „Аркхем-хаус“ в прошлом году. Полагаю, все эти книги, вместе взятые и каждая по отдельности, помогут мне понять, что за существо обитает в здешних краях. Ибо что-то здесь есть, это точно, я в этом убежден, а если я скажу тебе, что, как мне кажется, оно прожило здесь не годы, но века — чего доброго, хозяйничало здесь задолго до появления человека, — ты поймешь, что я, возможно, на пороге великих открытий».
Поразительное письмо, не так ли? Но третье оказалось еще более пугающим. Между вторым и третьим посланиями минуло две недели, и, по всей видимости, за это время случилось нечто такое, что поставило под угрозу самообладание профессора Гарднера. Ибо третье письмо, даже в этой избранной подборке, выделялось среди прочих, свидетельствуя о крайнем смятении.
«Здесь все — зло… Не знаю, Черный ли это Козел с Легионом Младых, или Безликий, и/ или нечто большее на крыльях ветра. Ради всего святого!.. Эти треклятые фрагменты!.. И в озере что-то есть, а еще — эти звуки ночью! Безмолвие и тишь — и вдруг эти жуткие флейты, эти булькающие завывания! Ни птицы, ни зверя — только призрачные звуки. И голоса!.. Или это все только сон? Может, я слышу в темноте свой собственный голос?..»
Чем дальше я читал, тем больше потрясало меня прочитанное. Между строк угадывались намеки и подтексты, наводящие на мысль о страшном вневременном зле. Я чувствовал, что мы с Лэрдом Дорганом — на пороге приключения настолько фантастического, настолько неправдоподобного и невероятно опасного, что мы, возможно, и не вернемся о нем поведать. И между тем в душу мою уже закрадывалось сомнение: а захотим ли мы вообще рассказывать о том, что обнаружим на Риковом озере?
— Что скажешь? — нетерпеливо спросил Лэрд.
— Я еду с тобой.
— Отлично! Все уже готово. Я даже диктофоном разжился, вместе с запасом батареек. И договорился с шерифом графства в Пашепахо, чтобы тот вернул на место записи Гарднера и все оставил так, как было.
— А диктофон-то зачем? — не понял я.
— Ну, хотя бы насчет звуков, про которые писал профессор, разберемся раз и навсегда. Если звуки и впрямь слышатся, диктофон их запишет; если они — лишь игра воображения, то нет. — Лэрд помолчал, взгляд его посерьезнел. — Знаешь, Джек, а ведь мы можем и не вернуться.
— Знаю.
Я этого не сказал, потому что знал, что и Лэрд чувствует то же, что и я: мы, точно два карлика-Давида, задумали бросить вызов противнику грознее любого Голиафа, противнику незримому и неведомому, у которого нет имени, который драпируется в мифы и страх, который живет не просто в лесной тьме, но во тьме неизмеримо более великой, той самой тьме, которую разум человеческий пытается изучить со времен рассвета цивилизации.
II
По прибытии в охотничий домик мы застали там шерифа Кауэна. С ним был и Старый Питер. Шериф оказался высокой, мрачной личностью, на вид — вылитый янки. При том что его семья жила здесь вот уже четвертое поколение, говорил он слегка в нос — этот характерный выговор, несомненно, передавался от отца к сыну. Метис был темнокож, неопрятен и неряшлив, он по большей части помалкивал и время от времени ухмылялся и хихикал про себя над какой-то одному ему понятной шуткой.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});