Читать интересную книгу Забыть Палермо - Эдмонда Шарль-Ру

— Алло… Это вы подписываетесь Жанна Мери?.. Я живу в Кентукки… Что это такое «капоната»? Неужели после Сегеста стоит делать крюк в сорок километров, чтоб доехать до ресторана, который славится этим блюдом?

Я на этом настаивала. Уговаривала. Как?! Вы действительно ни разу не пробовали это кушанье? В самом деле? Но ведь это как икра, только сицилийская! Мягко и настойчиво я доказывала, что просто необходимо это попробовать. На другом конце провода дама из Кентукки ощущала в себе какое-то новое, трудно объяснимое чувство. Тогда я готовила для этой незнакомки салат из оливок и спелых помидоров. Мы отправлялись на далекий остров. Нарезали с ней тонкие ломтики синих баклажанов. Еще тоньше, еще… Никогда не удавалось нарезать их так тонко, как полагается. Я добавляла душистого базилика. Чего? Да базилика же, только что сорванного и ароматного, согретого солнцем. Потом я вела эту читательницу на террасу, похожую на просцениум театра. Усаживала ее под сенью соломенной крыши. Под полом был слышен плеск морской воды. Жара побережья здесь не чувствовалась. Замечательная терраса. Такая воздушно-легкая, вроде джонки на морской лазури. Окончательно покоренная дама из Кентукки соглашалась принять мой маршрут, такой оригинальный, такой индивидуальный…

— Спасибо, Жанна Мери… Ну конечно… Я об этом не забуду. Проведу свои каникулы в Сицилии. Спасибо.

Я уже чувствовала в ее голосе грусть, что она еще не там. Иногда какая-либо читательница открывала мне свое смятение… тоску. Мне очень нравились такого рода откровения. Вовсе не по причине женского убожества или злобы, просто из чувства внутренней необходимости в этом. Становишься любопытным к бедствиям других людей, когда хочешь позабыть о собственных невзгодах.

Множество читательских писем, необходимость отвечать на них привели к тому, что я, иностранка, стала незаменимым человеком, способствующим успеху нашего еженедельника. Главное было достигнуто. Стоит ли добавлять, насколько я была загружена делом. Вся эта работа поглощала меня, время шло быстро, и у меня не было возможности думать о своих бедах. Оставались вечера и те трудные часы, когда мысли, от которых хочется уйти, одолевают вас. К каким только хитростям я не прибегала! Все это плохо помогало. Как ни стремишься порвать с прошлым, все равно оно не уходит, все равно что-то остается, цепляется за вас, и освободиться от этого не удается. Надо сжиться с тем, что вдруг снова возникает в памяти, как пузырьки со дна трясины; во сне вдруг коснется тебя рука, которую чувствуешь живей, чем живую; надо остерегаться неизвестного, чья улыбка внезапно вызывает трепет сердца; пора изгнать из памяти эти руки, которые уже не смогут больше обнять вас. Нужно лгать себе, бояться случайностей, всегда ждать худшего и знать, что при малейшей слабости битва с собой начнется сызнова. Вот что я начинала постепенно понимать. Боксер на ринге, пытливо ищущий слабые места своего противника, право, делает меньше усилий, чтоб добиться победы, чем я, мечтавшая убежать от себя, поверить в то, что это возможно. Я была своим собственным противником и боролась сама с собой. Это было похоже на ринг. Только без площадки, огороженной канатом, без публики. Молчание, в котором я замкнулась, лишало меня последних сил. Поэтому мне так нужен Нью-Йорк и другие люди, другие люди и Нью-Йорк, Бэбс, тетушка Рози, весь этот неизвестный мне мир, чтобы чем-то успокоить сердце. И я жила в ожидании непредвиденного, которое вынудило бы мою память утратить эту преданность прошлому.

* * *

— Я уезжаю из этой гостиницы.

— А чем ты недовольна? — спросила Бэбс, глядя на меня с возмущением.

— Ничем. Оснований для упреков нет. Успокойся. Будь у меня повод для недовольства, я бы не уехала. По крайней мере было бы чем занять мысли.

— Может, ванная?..

Ясно, почему она об этом спросила. У Бэбс полно тем для бесед, одна из них — культ гигиены.

— Но кто говорит о ванной, Бэбс? Горячая вода здесь днем и ночью. Все в порядке. Прислуга но болтлива. Искусственные цветы даже можно мыть. Стены капитальные, звука не пропускают. Занавеси, стекла, двери — все двойное. Из окна я вижу, как внизу движутся, словно молчаливые насекомые, прохожие. Лишь иногда грубый гудок полицейской машины, завывание сирены доносятся до моего окна. Несколько раз слышала и скорую помощь… Вот и все. А рассвет приходит так медленно. Ты понимаешь?

Понимала ли она? Я этого не пыталась узнать. Она опять смотрела на меня с негодованием и говорила:

— Тишина, что ли, мешает тебе спать?

— Ты права…

— Чего же ты добиваешься, Жанна, что тебе нужно?

Нет, я не скажу тебе, что я хотела бы вернуться в прошлое, услышать пение петуха в невидимом курятнике… Петуха, который приветствует солнце, пробуждавшееся в морском тумане. Ощутить руку на моем плече. Подушки, разбросанные как попало, измятые, похожие на снеговые вершины во время обвала. Крестьянин ранним утром ведет своего мула, слышится шум молотьбы. Его песенка «E’ditta, é ben ditta, ’n celu si trova scritta…»[2]. Я хотела бы опять услышать эту песенку. Его песенка все звучит, проснешься и опять задремлешь…

— Решено, Бэбс, я буду жить у твоей тетки.

Она улыбнулась, успокоенная. Ее устраивало мое решение, принятое без колебаний: «Перееду к твоей тете». Этого ей было достаточно. Она уже забыла про то, что спрашивала («Чего же ты добиваешься?..»), и нам не о чем было больше говорить. Бывает так, что громко высказанная банальность заглушает истину, остающуюся тайной.

Я переехала на следующий день.

* * *

В день нашей первой встречи миссис Мак-Маннокс готовилась выйти из дому. Это было ясно по ее шляпке, что-то вроде пышной пены из вишневого шелка, видимо, сооруженной опытными руками. Вызывал удивление ее рост — «невелика у Бэбс тетушка», ее худоба — «просто как стебелек». Кроме этого, я приметила и самое характерное — эта шестидесятилетняя американка вела себя, как маленькая девочка. Не подымалась со стула, а шаловливо вскакивала, стояла на одной ножке, как будто собиралась поиграть в классы, и сопровождала меня по комнатам подпрыгивающей походкой, какая бывает у легкомысленных школьниц.

Обстановка ее дома выглядела старомодной и осталась от покойного мистера Мак-Маннокса. Он был специалистом по «общественным связям», и в деловых кругах о нем вспоминали с уважением: «Вот это была фигура…» По словам его друзей, он любил поесть, а также знал толк в иностранных языках.

— Когда дело касалось убранства дома, — сказала тетя Рози, — ему нельзя было перечить.

Да, это было так. Если бы миссис Мак-Маннокс предоставили большую свободу, она бы, без сомнения, внесла что-то более женственное, кокетливое. Я не знаю, что именно. Может быть, итальянскую мебель, попадающуюся у антикваров на Второй авеню. Ну хотя бы покрытый позолотой комод, украшенный маленькими кавалерами, склоняющимися в поклоне, или еще консоли, хрустальные люстры из Мурано в виде букетов из прозрачных цветов, в которых трепещет свет; повсюду поместила бы зеркала, ковры с замысловатыми узорами. Конечно, если бы тетушке Рози было дозволено, она бы выбрала это. Но мистер Мак-Маннокс решил иначе. «Итальянский стиль носит характер веселый, и, поверь, я бы не возражал. Но не забывай, малышка, что только евреям здесь пришлись бы по душе все эти вещи — искусственный мрамор, золоченые зеркальные рамы и бахрома с помпонами. Но я не могу этого допустить. Моя клиентура проявляет недоверие к любому средиземноморскому хламу. И я бы не хотел, чтобы это видели у меня. Клиентура жаждет солидного. Вот это нам и требуется. Нам лучше завести меблировку в английском стиле». Все это было выражено мистером Мак-Манноксом тоном отеческим, но достаточно твердым. И тетя Рози подчинилась его желаниям. Гостиная, в которой пили чай, была в стиле «Оксфорд», а курительная комната подошла бы английскому епископу. Контора морского страхования, Лондонский банк, дорогой бельевой магазин — таковы были источники вдохновения, к которым прибегал мистер Мак-Маннокс. «Охота на лисиц», гравюра, сделанная в начале века, и две горки серебра — вот и все, что допустил хозяин как скромную дань фантазии. Все было выбрано так, чтобы поддержать в посетителях чувство уверенности. Сама мебель и каждая вещь в комнатах как бы содержали в себе затаенные обещания. За таким столом подписываются только солидные контракты. В гостиной не место мечтам. А библиотека повествует о прошлом, способствует уравновешенности, вызывает уверенность, что успех пойдет на пользу потомству. Никакого легкомыслия, ничего фривольного в обстановке мистера Мак-Маннокса. Все идеи декоратора, без всякого исключения, были сочтены неподходящими. Может, французский стиль для спальни? Какой-нибудь штрих эпохи Людовика XVI, ну, что-то в серых спокойных тонах? Вы что, смеетесь? Мистер Мак-Маннокс не из тех, кто полагает, что все лучшее обязательно должно быть иностранным. Тогда, может, какую-либо черточку Великой эпохи? Глупости. А не подойдет ли вам это? Какой-нибудь ненавязчивый штрих, что-нибудь вроде сундука в передней? Не может быть и речи? Нет и нет, это выглядело бы слишком клерикальным. Специалист по общественным связям не может интересоваться стилем, предназначенным для нью-йоркского архиепископа. Это было бы ошибочно, бестактно, и к чему подобный риск. Что же? Декоратор спрашивал — что же? — с безропотностью человека, уже свыкшегося с причудами своих клиентов. Вот что! Красное дерево! Решения мистера Мак-Маннокса не могли быть обжалованы. А мебель какая? Все без исключения красного дерева, и обшивка стен тоже. Подчеркнуто только красное дерево. Обязательно полированное, еще блестящей, чем зеркало. Красное дерево, форте, фортиссимо. Красное дерево, остинато! Красное дерево, состенуто! Просто гимн деловому преуспеянию, пропетый в красном дереве, — вот как выглядели комнаты тетушки Рози. От комнаты к комнате этот гимн захватывал дух, блистал, гремел и, наполненный гордостью, возрождал воспоминания о былой славе, увлекая посетителя, унося его в неведомые дали с той силой, которая свойственна гимнам.