Надо что-то решать.
— Кажется, я в поликлинике зеленку видел, — говорит Толик.
Поликлиника — это первый этаж нового корпуса. Но днем нам туда нельзя: приспичит этим докторам, а нас на месте нету, — а вечером она закрыта.
— Давайте бабу Настю попросим? — в отчаянии предлагает Серый.
— Она скажет, что мы замажем этой зеленкой весь пол, а ей — оттирай, — говорю я.
Мрачно говорю, потому что положение наше ужасное. А в ужасном положении нужно решаться на крайние меры.
— Вот что, — говорю я. — Делать нечего. Надо добыть зеленку. Зеленка есть у той рыжей из двенадцатой палаты…
Все молчат. Потому, что двенадцатая палата — это пятый этаж. Идти в логово «пятачков» — даже в девчачью палату — не хочется.
— Я пойду, — говорит Серый.
Ему ужасно хочется что-нибудь сделать.
А мы молчим. Потому что нам не хочется идти к «пятачкам».
— Я пошел, — говорит Серый.
…Зеленку он приносит через полчаса. Хмурый.
— Вот, — говорит Серый. — Саша ее зовут. Красьте давайте и режьте…
И мы стали красить и резать. Красить — ничего трудного: налей зеленку в капельницу, зажми концы да покрути, чтоб размазалось хорошенько. Ну, и лишнее слить и просушить.
Сушили мы тут же, за батареей. Тут никто не найдет и тепло.
Резать — хуже. Резать надо по длине, чтоб сделать из трубки ленту — длинную, гибкую ленту.
Изумрудную ленту.
Серый только смотрел и хмурился. Он все переживал, что из-за него чуть все не сорвалось.
— Не переживай, — сказал Толик. — Все равно это наша рыбка.
Серый промолчал.
— А чего ты той рыжей наврал, чтоб она тебе зеленку дала? — говорю я.
— Что живот расцарапал, — говорит Серый.
И лицо у него такое грустное, словно у него и впрямь живот болит.
Я молчу. В больнице нет хуже, чем про болезнь для выгоды соврать. Но ведь он для нас соврал! Без зеленки нам все! Капец!
Пока сплели — семь потов сошло, как говорит баба Настя. Не знаю, с меня, по-моему, вдвое больше. Но сплели.
Подвесили на ту же пальму — полюбоваться. Рыбка висит, покачивается, свет на боках играет…
А веселья нет. Не изумрудная рыбка у нас получилась. Так, зеленая просто…
А Серый вообще не смотрит.
— Нет, — говорит Толик. — Дурацкая какая-то рыбка эта…
И мы разошлись. Серый ушел последним. Он сжимал эту дурацкую рыбку в кулаке, и я знал, о чем он думает: отнести ее той глупой рыжей Саше из двенадцатой палаты или просто поскорее выбросить…
Завтрашние сосиски
Сегодня у нас вторник. Значит, завтра у нас среда. По средам на завтрак дают не сыр, не яйцо и не эту дурацкую молочную вермишель — по средам дают сосиски. Две.
Сосиски — это очень неплохо. Хотя я сосиски, в общем, не очень люблю. Я котлеты люблю и копченую колбасу. Но сосиски — это лучше, чем яйцо, или сыр, или, тем более, дурацкая молочная вермишель.
Да, сосиски — это хорошо. Но это если лежать в третьей палате, в пятой палате, в девятой палате… Да где угодно, хоть у «пятачков», только не у нас, не во второй.
Потому что у нас лежит Додик.
Додик — новенький, я с ним еще ни разу не лежал. Он с Урала откуда-то. И еще он обожает сосиски. Прямо трясется, как их видит.
Додик уже выяснил, что по средам дают сосиски. И что двух сосисок ему никак не хватает. Поэтому все начинается во вторник.
Я лежу на кровати, задрав ноги на спинку, и думаю про Айвенго. Мне мама книжку в прошлое посещение принесла, в пятницу то есть. Я хотел ее до следующей пятницы растянуть, но не выдержал — прочитал все сегодня. Эх, нет у меня никакого характера…
А краем глаза я вижу, как Додик начинает нервничать. Он сидит на кровати и как-то мнется.
Я знаю, чего он мнется. Он рассчитывает: идти выпрашивать у нас наши завтрашние сосиски сейчас или еще подождать? Если просить сейчас, то до завтрашнего утра еще долго. А вдруг мы забудем, что обещали отдать ему сосиски? Но с другой стороны — мы только что поужинали. После еды человек добреет, и ему уже не так хочется завтрашних сосисок.
Я думаю про Айвенго и Додика одновременно. Они друг другу не мешают в моей голове.
Я думаю: нарисовать мне Айвенго на коне или нет? С одной стороны, он мне нравится. С другой — почему он женился на этой дурацкой Ровене, а не на Ребекке?.. Ребекка классная.
Додик встает с кровати и начинает гулять по палате. На полу близнецы Ивановы ссорятся из-за конструктора. Это старый конструктор, в котором давно потеряны все важные детали и из которого нельзя собрать ничего хорошего. Но Ивановым по семь лет, чего они понимают в конструкторах!
Додику приходится обходить их по широкой дуге или перешагивать. Ивановы не поделили длинную деревяшку с дырками и теперь сопят друг на друга, готовясь к схватке. Я подумал: как было бы здорово вооружить их этими длинными деревяшками, щитами из подносов столовских и устроить турнир. На одном подносе нарисовать орла, а на другом — льва. Или нет, просто покрасить в черный цвет и написать…
Додик решился. Он останавливается у моей кровати и заглядывает в глаза. В нашей палате шесть кроватей. Но две сейчас свободны. Остаюсь я и близнецы Ивановы. Но Ивановы на турнире — значит, я первая жертва.
— Коля, я вот подумал… — говорит Додик.
Нет, никогда я не отдам свои сосиски человеку, который никак не может запомнить, что девчачье-собачье «Коля» я могу стерпеть только от мамы и старшей сестры!
Я храню гордое молчание. Я встаю, надеваю тапки и выхожу.
— Ну Коля! — тянет вслед Додик.
Если бы я был Черным Рыцарем, я бы тут же призвал подлого сосисочного хапугу к ответу именем старой доброй Англии. Но откуда Додику знать про старую добрую Англию! Его волнуют только завтрашние сосиски…
Я иду в наш тупичок у ординаторской. Там уже сидит Толик. Серый сейчас на юге, в Анапе. Хорошо ему.
— Привет, — говорю я.
— Здорово, — говорит Толик.
— Как оно? — говорю я.
— Ничего, — говорит Толик.
Мы немножко молчим. Я думаю про Додика, и про сосиски, и про Черного Рыцаря… Почему бы Ребекке, кстати, не пожениться на Черном Рыцаре? Вполне нормально…
— В четвертую палату Пашку положили, — говорит Толик.
— Да ну! — говорю я. — Чего с ним?
— Бедро опять, — говорит Толик.
— Не везет ему с этим бедром дурацким, — говорю я.
— Не везет, — говорит Толик.
И мы опять немножко молчим. Я хочу опять думать про Черного Рыцаря, но думаю про Пашку. Значит, он в четвертой. А в пятой — Ромка с Днепропетровска. А в шестой — Армен и Гурген из Дагестана. А в седьмой…
— Придумал! — говорю я.
И Толик сразу понимает, что я придумал что-то значительное.
— Я знаю, как заставить этого низкого сосисочного жадину Додика навсегда отказаться от его подлого дела!
— Как? — говорит Толик.
— Пошли! — говорю я.
И мы пошли по палатам. В каждой лежал хоть кто-то из «наших», давно знакомых. Мы заходили, степенно пожимали друг другу руки и вели беседу, как благородные рыцари.
У меня был план. Я собирал сосиски.
Завтрашние сосиски.
Я придумал, что если набрать штук сто… Ну, не сто, штук пятьдесят сосисок — то Додик, конечно, обожрется и лопнет. И поделом его черной сосисочной душе!
Если кто-то не знает Додика — то он знает меня и Толика. Он знает, что для неблагородного дела мы бы не стали просить их кровные сосиски.
Толика я посылаю за столовским подносом к бабе Нюре, сегодняшней нянечке. Она Толика знает и считает приличным мальчиком, в отличие от меня. Что ж, рыцарь не должен стесняться своей славы…
Завтра с утра, во время завтрака, мы обойдем всё отделение и соберем наши, то есть Додиковы, сосиски. Эх, скорей бы уже утро…
А утром Толика на месте не оказалось. Малыш Владик, из одной палаты с Толиком, сказал, что ночью Толику стало плохо и его увезли. Я не стал паниковать, а сразу пошел к дверям кухни — Катя Васильевна должна скоро смену сдавать, значит, сейчас наверняка чай пьет.
Я сунул голову в кухню и спросил, чего там с Толиком.
— На седьмой его перевели, в новый корпус, — сказала Катя Васильевна. — Сильное кровоизлияние в правую почку.
Я кивнул. Седьмой этаж — это реанимация.
— Ох ты, господи! — всполошилась баба Нюра, которая пила чай с Катей Васильевной. — Он же только вечером тут скакал, поднос какой-то спрашивал!..
Странные эти взрослые иногда бывают. Вчера скакал, а сегодня лежит. Чего тут такого-то? Мы все здесь такие. Ничего, все на седьмом побывали и пока вот скачем. Рыцарь должен уметь смотреть в глаза своей судьбе.
Нормальная жизнь.
А сосисок Додику сегодня вообще не досталось — его перевели на пятую, молочную диету.
Четыре с половиной литра
Мы сидели и вспоминали, как мы маленькие были.