И вот теперь нам становится понятен Радищев, теперь нам понятно, откуда что взялось! Он обязательно должен был быть диссидентом, и поэтому «3вери алчные, пиявицы ненасытные» — это его патетика, она коренится не в реальных наблюдениях, а главным образом, в том социальном задании, которое он уже имел. Это мечтательное благородство. Радищев, прекрасный семьянин, отец 4-х детей, которых он уже имел от первого брака; естественно, когда скончалась его жена Анна Васильевна, он у себя в саду поставил ей памятник, тоже для мечтательного воздыхания.
Для сравнения: Маргарита Михайловна Тучкова — все понимают, что это за лицо, — когда она каждый день ходила на могилу своего рано умершего пятнадцатилетнего сына Коли, единственного, от геройски погибшего мужа, то Филарет Московский, ее духовник, запретил ей это дело. Потому что мечтательство, даже в реальном горе, в реальных слезах, — это уже инерция, это уже привычка, это уже выход в самозамкнутость. Т.е. опять-таки срыв в мечтательную область.
И, наконец, вот Радищев ссылается в эту самую ссылку. Надо сказать, что мне это не надо комментировать — все откомментировал Солженицын; что Екатерина сама курировала, чтобы ему было хорошо и удобно, чтобы немедленно были все теплые вещи посланы вдогонку, а прекрасный рубленый дом стоил 12 рублей в Сибири. Но более того, вот за ним следует его свояченица, сестра жены, незамужняя, с младшими его детьми, а старшие сыновья остаются на попечении его брата Моисея Николаевича. Он женится на свояченице — попрание всех церковных правил! А почему на ней? Потому, что ближе всего напоминает покойную жену — всё!
Ну, естественно, что от свояченицы тоже четверо детей, естественно, что отец, здравствующий, по возвращении из ссылки отказывает ему в благословении, что вполне нормально и строго. И в сущности, даже самоубийство Радищева — это все та же мечтательная акция: ему ничто не грозило. Он уже ведь был возвращен из ссылки Павлом и абсолютно прощен Александром. И ему, опять-таки, как человеку с диссидентским прошлым и как бы с диссидентским орденом, хотя и реального вида не имевшим, было поручено составить одну там докладную записку государственного содержания. Он опять, по прежнему своему, так сказать, счету, что-то такое накатал. Записка была вне реальности, реальности государственной, общественной, исторической, международных отношений, во всех отношениях. И кто-то из старых друзей, Воронцов что ли, сказал ему: «Эх, Александр Николаич, мало тебе было. Ты так и не поумнел!» От одного этого он отравляется квасцами и оставляет записку: «Я уйду от вас, звери алчные, но идеи мои пребудут вовек...» или что-то в этом роде.
А сейчас я все-таки на этом очерке Пушкина «А.Н. Радищев» остановлюсь. С каких позиций разбирает Пушкин Радищева? И надо сказать прямо: с позиций государственника. Эта статья написана в 34-ом году, то есть, после 30-го года (мы еще будем говорить об эволюции Пушкина). «Что вслед Радищеву восславил я свободу и милость к падшим призывал...» — это же ранний вариант. Потом Пушкин от него откажется, скажет, «... что в мой жестокий век восславил я свободу...».
Так вот, важно то, что с Пушкиным самим произошел перелом 30-го года, когда он стал искать сближения не просто с государственными структурами, а именно послужить царю, уж такому, какого Бог дал, помните, как говорили цари московские: других слуг нам не дадено — в отличие от Петра I, который все хотел изменить русскую породу и природу; отсюда брадобритие, кстати, запрещенное Стоглавым Собором.
Пушкин разбирает Радищева с позиций государственника и осуждает и отметает его как диссидента, то есть бесплодного мечтателя, но создающего реальный шум, который вредит государству, тогда как христианину следует государство охранять.
Пушкин еще этого не пишет. Это напишет впоследствии архиепископ Иоанн Шаховской в статье «Революция Толстого». Но Шаховской только доводит до конца ту мысль, которая у Пушкина уже заложена. Вот он приводит простые примеры этих самых филиппик Радищева: вот на постоялом дворе хозяйка жалуется на недостатки. Какая хозяйка, на каком постоялом дворе не будет жаловаться проезжающему на недостатки, потому что с него же нужно побольше взять... Мало того. Вот она наплакалась и «начинает сажать хлебы в печь». Это уже говорит о значительном достатке, потому что у нее караваев-то не один, а хорошие несколько!
Радищев упоминает о бане и квасе. Баня и квас — это уже достаток. Это значит, что есть запасные дрова и есть запасные сухари: т.е. не до крошки хлеб подъедают, квас-то из чего-то делается.
Наконец, уже явный тон государственника: «Вместо того чтобы писать подпольные филиппики, чего проще было представить правительству разумную докладную записку о реальных способах улучшения крестьянского быта». Другими словами, постфактум, Пушкин рекомендует Радищеву преобразиться в Николая Алексеевича Милютина, то есть человека, готовившего крестьянскую реформу 19 февраля 1861 года. Вот Милютин-то, вот это направление, намеченное Пушкиным, — это направление будущих славянофилов.
Далее: Пушкин немного оглядывается на историю Радищева, ну и, прежде всего, отмечает там сугубое невежество. Действительно, Радищева посылали учиться в Германию, как и Ломоносова; но, в отличие от Ломоносова, он не выучился ни по-немецки, ни по латыни, и потому не мог понимать своих профессоров. Потоптавшись за границей и попробовавши только баварского пива, он вернулся обратно.
И, наконец, главное обвинение, которое Пушкин предъявляет Радищеву, — это все то же мечтательство. Как сказать? Это не только поза диссидента, не учитывающая реальных условий страны, но это и нежелание заняться конкретикой черного труда, засуча рукава. В этом смысле, Пушкин еще этого не пишет, но договорит за него Достоевский, — именно в пушкинской своей речи он покажет, что эти обличающие диссиденты, типа Алеко, тоже ведь берут начало с Радищева. И призыв Достоевского: смирись, гордый человек и, прежде всего, смири свою гордость; смирись праздный человек и, прежде всего, поработай на родной ниве, — это призыв к диссидентам.
И даже более того: кто внимательно читал роман «Бесы», помнит, что там есть имя радищев с маленькой буквы: «доморощенные сопляки радищевы». То есть мы видим, что, как бы начиная с Пушкина и, особенно — в Достоевском, намечается линия реакции на реакцию, начинается новое государственное мышление, хотя для Пушкина, его отношения с царем и с двором — это трагедия как раз неосуществившегося доброго намерения. Но намерение само присутствует! Этого нельзя отрицать. А именно: вот эта новая идея Пушкина-Достоевского — идея сотрудничества свободного мыслителя с государством. Но уже не петровское сотрудничество, которое на деле не сотрудничество, а ленинские «колесики и винтики», сотрудничество мыслящей единицы на условиях свободного паритета и взаимоуважения, — вот этот, так сказать, новый статус христианского свободного государственника.
Пример: у Пушкина — там что-то осуществилось, что-то же и нет, но было начато: «Записка о народном воспитании». Это мыслящей одиночке, это независимому мыслителю заказано подать Записку об основных направлениях народного образования — госзаказ. Положим, что пушкинской запиской остались недовольны. Пушкин пишет сам: «Я упомянул о том, что следует подавить частное воспитание, — а как раз идея диссидентская конца XVIII‑го века — упор на частное воспитание; — «тем не менее, — продолжает Пушкин, — мне вымыли голову». Как бы то ни было, записка осталась; положим, она осталась в архиве. Но ведь любому государю, который принимает бразды правления, остается архив, и он приглашается осудить худое и следовать доброму.
Другое: все-таки Пушкину открывается дверь в архив, и он пишет «Историю Петра». Без этой «Истории Петра» не было бы «Медного всадника», а мы будем о нем говорить. Другими словами, остается, прежде всего, хотя бы намерение. Тем более что во главе государства не обязательно злодей.
Мы будем говорить и о государе Николае I и в связи с Пушкиным, и в связи с Лермонтовым, и в связи с Гоголем. Но все-таки, вы знаете, что такое «медвежья болезнь»? Так вот, после декабристского бунта у Николая I началась «медвежья болезнь»[6] — болезнь периферийной нервной системы. Вы представляете себе мужчину, так сказать, возвышенного роста и атлетического сложения с «медвежьей болезнью»; какие комплексы при этом развиваются, понятно.
Так вот, Достоевский — к осуществлению указанной выше цели уже ближе: слава Богу, Александр II ходил на медведя один-на-один, а «медвежьей болезни» у него не было. Достоевского приглашают во Дворец — вести нравственные беседы с младшими Великими князьями, и сказано: «чтобы своими беседами он содействовал укреплению их нравственных оснований», в обязательном порядке — для младших князей, а именно, Сергея Александровича (будущего мужа Елизаветы Федоровны) и Павла Александровича. Ходит на беседу и Великая княгиня Мария Федоровна, ходит и «КР» — Константин Константинович. («Умер, бедняга, в больнице военной, долго, родимый, страдал...» — это его стихи).