Читать интересную книгу Большой охотничий сезон - Борис Барышников

— Ну, это вы зря, Семен Никифорович, — сказал Паршин. — В наше время теперь у многих уже охотников и оленеводов рации. Как же без рации в наше время…

— Мне, однако, таскать эту рацию надобности нет.

— Да… — как-то сразу успокоился Паршин. — Нет — значит, нет… Только как же вы?..

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Следы, следы… Вы горячите сердце охотника. Вы мерно тянетесь, или озорно петляете, или пугливо кружите порой, плетете сеть загадки, дразня азарт. Кильтырой старался его унять. Следы потом. От капкана до капкана, от кулемы до кулемы и вновь от капкана до капкана, от кулемы до кулемы змеится путь его. Две сотни ловушек обойти на лыжах, отыскать, обсмотреть — не трубку выкурить. А торопиться надо, не то промерзнет добыча, пропадет, изломавшись, товар. Застывших соболей Кильтырой вынимал из захватов осторожно, чтоб не повредить, и складывал в котомку. С отстрелянных (не выдерживал все же, гонялся по следу, утверждая в себе самом охотничье достоинство) сдирал шкурки сразу, на глаз определяя сортность, снимал жир с мездры и привязывал к тесемкам заспинной дощечки-паняги. Несколько тушек скормил лайкам, а остальные закапывал в снег, чтоб не сытить еще гуляющих соболей, не отбивать от привады. К третьему ночлегу в зимовье уже тридцать шкурок было растянуто на правилках мехом внутрь. Скоро к ним добавилось еще столько же — с отрогов, куда он ездил на учуге: далеко все же. Запахи избы забивал теперь аромат сырой, свежей кожи, сохнущей крови. Добытная охота получалась.

Кильтырой приближался к Мульмуге. Он возвращался с самого дальнего угодья, приятно ощущая тяжесть карабина, без которого не выходил теперь, шкурок на паняге, да еще десятка—полутора собольков в котомке, притороченной к седлу. Кайран и Пулька на бегу оглядывались улыбающимися мордами на хозяина — животные знали, что заслужили отдых, что старик наверняка будет дня три отлеживаться в тепле, изредка вставая приготовить пищу им и себе, поправить да поровнять созревающие шкурки. Яркое, холодное солнце заваливалось к горизонту, ветра не было, и дым из трубы над избушкой столбом упирался в небо.

Олень захрипел, запрокинув голову от неожиданного рывка.

Кильтырой сощурил веки. Нет, все равно он видел дым из трубы, такой отчетливый, что не поверить в него было нельзя. Ну а чего дивиться? Может, снова Александр Петрович да Силантий с Василием пожаловали. Ан нет, вертолета нигде не видать. Поди, другой гость забрел, печь растопил, похлебку варит, греется. Для всякого дверь не заперта. Редкая радость, а случается… Кильтырой даже покряхтел, нагоняя удовольствие; но оно не появлялось. И когда, переступив высокий порог, он услышал негромкое «стой!» и увидел направленный на него ствол карабина в руках заросшего, распаренного человека, то ничуть не испугался и не удивился.

Человек сидел, прислонившись спиной к печке точно так, как совсем недавно сидел здесь Паршин. Карабин лежал в его опущенных на колени руках, словно засыпающий младенец.

— Ты один, пахан?

— Пошто один?

Незнакомец напрягся.

— С собаками я, — добавил Кильтырой, приоткрыл дверь и крикнул в мороз: — Лембе!

Лайки ворвались в избу, готовые по-своему отпраздновать прибытие гостя, но сразу же почувствовали напряженность в позах людей, во всей ситуации и поняли, что перед ними чужой, а поняв, отпрыгнули на боевое расстояние и обнажили в рычании клыки.

— Но-но!.. — Заросший вскочил. — Ты не шути, дядя. Перестреляю псов! Гони их к чертовой матери!.. Подожди-ка… Карабин и мелкаш положь на стол. Давай, давай, пошевеливайся!

Кильтырой успокоил собак, сказав что-то по-эвенкийски.

Заскрипели петли. Кильтырой обернулся, встрепенулись собаки. В дверном проеме показался еще один заросший человек, только крупнее первого, в белом полушубке, черных валенках и серой ушанке. Прислонился к косяку, зажав карабин под мышкой. «Красивый мужик, сильный, однако, — подумал Кильтырой. — Стало быть, это второй. Похожи. Обросли, правда, маленько, но похожи на свои карточки. Шибко похожи».

— Здравствуйте, гражданин… э-э… Как величать вас изволите? — улыбнулся великан. С усов его скрошилось несколько оттаявших сосулек.

— Семен Никифоровичем зовут. Яковлевы мы.

— Очень приятно, Семен Никифорович. А я… Как бы вам это сказать…

— Кончай, Слоник! — оборвал великана его товарищ.

— Спокойно, Семерка. Все о’кэй! — Вошедший показал пальцами колечко. — Гражданин Яковлев в единственном числе, не считая верхового оленя, на котором прибыли, и вот этих очаровательных собачек.

Лайки заворчали. Кильтырой шукнул на них.

— Ты, дядя, все же положь-ка на стол ружьишки, — миролюбиво повторил первый.

Под внимательными взглядами обоих Кильтырой освободился от оружия, которое тут же перешло в чужие руки. Сложил в углу котомку и панягу.

— И ножичек ваш, будьте любезны.

Старик снял пояс с медвежьим ножом.

— Вот теперь садись, дядя, — разрешил первый. — Жрать будешь? — вдруг спросил он.

— Я? — удивился Кильтырой.

— Ты, ты! Вон я наварил.

— Поем, што ж… Однако, впервой собак накормить.

«Гости» наблюдали за несуетливыми движениями Кильтыроя у печки. Вполголоса говорили между собой, и понять, о чем, не было никакой возможности. Когда охотник вышел в загон, вышел, не одевшись, и великан.

— Ах-ах-ах, как уходили олешков-то, — стенал Кильтырой, осматривая шестерку пришлых оленей. — Все ноги побиты. Ах, ах… Ай-ай-ай! Совсем худые олешки-то, совсем. Копыта ли? Лохмотья!.. Голодные олешки шибко. Полягут, однако. Ах, ах…

— Плевать! Они свое сделали… Вы поторопитесь, гражданин Яковлев, а то я еще простужусь на вашем ранчо.

— Так ступали бы в избу-то, че вышли-то? Чай, не сбегу.

Старик вернулся в дом, стараясь не задеть массивной фигуры Слоника. Семерка сидел за столом, уложив голову на руки. Казалось, спал.

— А у тебя ташкентик, дядя, — не меняя позы, сказал он, уставясь на Кильтыроя мрачным взглядом из-под прищуренных век. — Фартовая хата… А где хаза твоя?

— Как?

— Живешь-то где?

— В Урокане живем, однако.

— Это где?

— Четыре ходки отседова, — Кильтырой махнул на юг.

— А там, — показал западнее Семерка, — в той стороне далеко поселки? Или стойбища, что там у вас, не знаю?

— Далече как будто, по-вашему. Еще три полных ходки иттить надо. Поселок… А стойбищ в том краю нету…

— И дорога туда есть?

— А то! Дорога есть. Тропа есть.

— Тропа ездовая?

— Оленная. Однако, и лошадь пройдет…

— Ну да, с бубенцами тройка… Людей много?

— Охотники нонче на тропах, какие же еще люди…

— Тропа к Мульмуге выходит?

— Выходит.

— Где?

— У Мачехина порога…

— Мне эти клички не наводчики. Ты толком давай: приметы!

— Полный день, однако, иттить надо. Там кривун влево у гольца — вода, как и здесь, открыта, ворчит. — За кривцом пустошное урочище. В урочище-то конец тропы.

— Ну ладно…

Кильтырой за разговором подавал на стол.

— Ты вот что, хозяин… Нет ли выпить у тебя? Водки. А лучше спирту. Месяц на воле, а кирнуть не можем.

— Да, гражданин Яковлев. Сегодня старый Новый год, отметить бы, а магазины тут у вас далековато.

Кильтырой достал с настила запечатанную поллитровку спирта, протянул Семерке. Тот даже застонал, закрыв глаза, прижав бутылку к волосатой груди.

Шлепали по столу самодельные, чернильного рисунка, карты.

— Удваиваю.

— Запомним — четыреста…

— Твои… Масти нет… Дядя, входи в компанию.

— Не обучен я, — дымя трубкой, помотал головой эвенк.

— Дурень! «Сика» — как второй паспорт. Первый посеешь, с этим всегда в законе будешь. Давай научим.

— Не-не…

— Это же проще «дурака». Проще только перетягивание каната… Сдавай, Семерочка!..

— Однако, пойду я, — сказал Кильтырой.

— Чего? Куда это?

— В загоне сосну, костер запалю… Вам не мешать чтоб…

— А это видал? — Семерка выбросил перед его лицом кукиш. — Я те пойду! «Костер запалю»… — подделываясь под акцент, передразнил он и криво, на выдохе, улыбнулся. — Сиди, божий одуванчик!.. «Сосну…» Пей!

— Благодарствуйте.

— «Благодарствуйте…» Ну и хрен с тобой!.. Слоник, наливай!

И запел.

— Гражданин Семериков, — прервал он вдруг пение и задержал бутылку над стаканом. — Мы ведь спать будем сегодня, мне кажется, без сновидений, глубоким и чистым детским сном…

— Ну?

— А у хозяина ни расписки о невыезде не взять, ни слова, что он будет почивать столь же праведным сном, что и мы.

Завернутый в крепкую промысловую сеть, прикрученный сверх того веревкой к нарам, Кильтырой долго не мог заснуть. Ему было душно и неудобно, сводило ноги, разламывалось вывернутое колено, немели руки, мутило.