«Глубокоуважаемый Владимир Ильич! — писала она в своем прошении. — Долго колебалась перед тем, чтобы вам написать. Но я верю вам и верю, что вы поймете и не осудите меня. Я не могу примириться с мыслью о том, что я, гражданка свободной России, в то время, когда люди–работники нужны, когда они наперечет, — должна жить паразитом в своей стране, заключенная в 4‑х стенах как опасный и вредный член общества. И почему? Мой отец, взглядов которого я придерживаюсь, открыто обличал царское правительство и все же даже тогда оставался свободным, и постольку поскольку кто–либо интересуется моими взглядами — не скрываю, что я не сторонница большевизма, я высказала свои взгляды открыто и прямо на суде, но я никогда не выступала и не выступлю активно против советского правительства, никогда не занималась политикой и ни в каких партиях не состояла. Что же дает право советскому правительству запирать меня в 4 стены как вредное животное, лишая меня возможности работать с народом и для народа, который для меня дороже всего? Неужели этот факт, что 2 года тому назад на моей квартире происходили собрания, названия и цели которых я даже не знала, дает это право? Я узнала только на допросе, что это были заседания Тактического центра. Владимир Ильич! Если я вредна России, вышлите меня за границу. Если я вредна и там, то, признавая право одного человека лишать жизни другого, расстреляйте меня как вредного члена Советской республики. Но не заставляйте же меня влачить жизнь паразита, запертого в 4‑х стенах с проститутками, воровками, бандитками. Я пишу, повторяю, потому что верю вам и чувствую, что вы поверите мне и поймете, что тяжесть моего положения не в том, что я живу в клетушке, питаюсь помоями, и даже не то, что лишена внешней свободы. Тяжесть положения моего, главным образом, в том, что лишена доверия, т. е. возможности работать. Если вы прочтете мое письмо, на всякий случай сообщаю подробности своего дела. Я осуждена Военным трибуналом 26 августа на 3 года содержания под стражей в Новоспасском лагере по делу Тактического центра. 2 раза мне было отказано Верховным трибуналом во всякой амнистии. Последнее заседание Верховного трибунала 6 декабря с. г.»[9]
Неизвестно, было ли это поразительное по силе духа, гордого самосознания, непреклонности письмо переписано набело и отправлено адресату, равно как и датированное тем же 6 декабря 1920 года заявление в ВЦИК с просьбой о пересмотре приговора и амнистии. Однако все же, благодаря хлопотам яснополянских крестьян да кстати подоспевшей амнистии, Александра Львовна летом 1921 года покинула Новоспасский монастырь и вышла на волю, чтобы отдаться главной и святой обязанности — сохранению Ясной Поляны такой, какой ее оставил великий мастер, превращению ее в общенародный памятник, культурно–просветительный центр. Уверенность в успехе она черпала в переданных ей кем–то, возможно М. И. Калининым, словах В. И. Ленина: «Советская власть может позволить себе роскошь в СССР иметь толстовский уголок», дававших, по ее мнению, право не только восстанавливать все здания, всю усадьбу, создавать музей, но и утверждать толстовское миропонимание, его веру.
Пока на этом пути она не встречала непреодолимых препятствий и даже получала поддержку из Москвы от Луначарского, сотрудников Народного комиссариата просвещения, особенно от Калинина, к которому неоднократно обращалась по своим служебным делам и с ходатайствами за арестованных и осужденных, исполняла свои должности хранителя Ясной Поляны и с 1925 года директора музея Толстого в Москве серьезно и в высшей степени ответственно, не щадя себя. Удалось, несмотря на множество трудностей, выполнить намеченную программу: действовали реставрированный Дом–музей Опытно–показательная станция, открылась школа–памятник, проводились экскурсии, читались лекции, заботливо обучали ремеслам и просвещали крестьянских ребят.
К концу 1920‑х годов небосклон все больше заволакивали грозные тучи, усиливалось государственное вмешательство в повседневную жизнь толстовской вотчины, а местные руководители, в большинстве своем необразованные и некомпетентные, всячески препятствовали миссии «хранителя». Дочь Толстого изнемогала от борьбы с ними, от частых поездок в Москву с жалобами, хлопотами, доказательствами своей правоты. «Мы живем тяжко, очень тяжко, — признавалась Александра Львовна в письме от 18 декабря 1928 года из Ясной Поляны другу детства А. И. Толстой—Поповой. — Необходимо большое напряжение сил, чтобы вести работу. Главное, уж очень низка культура тех, которые здесь имеют большую силу. Все, что более или менее культурного, — в центре, а у нас — что остается» (ГМТ). Спустя некоторое время она поведала все тому же корреспонденту о своем смятении: «Я ухожу из Станции. Пока остаюсь в музее, но не знаю, надолго ли. Работать нельзя. Больше всего хочу свободы. Пусть нищенство, котомки; но только свободы. Я много занимаюсь, есть у меня грандиозные планы, связанные не с моей службой, а с моими личными работами» (ГМТ).
Призрак желанной свободы вдруг возник перед ней, когда из Японии пришло приглашение выступить с лекциями о Толстом, которое после предоставленного отпуска и официального разрешения Александра Львовна приняла. Мысленно произнеся: «Прощай, Ясная Поляна! Прощайте, мои любимые, близкие люди! Прощай все, что было у меня дорогого и светлого! Прощай, Россия!» — она осенью 1929 года покинула Родину, еще точно не зная, на год или навсегда. Дочь Толстого отчетливо сознавала, что ситуация в стране резко меняется: жестокость и насилие повсеместно становятся орудием власти. Недаром ее книга «Проблески во тьме» завершалась двумя главами: «Начало сталинской политики» и «Прощай, Россия», глубинно между собой связанными.
Толстовское исключительное народо– и человеколюбие, сформировавшее его социальную и бытийную философию, христианскую в своей основе, были усвоены дочерью Сашей, отложились в ее миросозерцании, стихийно–демократическом и гуманистическом. Ей была чужда эгоистическая сословная психология, она находила несправедливым социальное неравенство, не горевала об утрате титула и господских привилегий и, в отличие от многих современников, не оплакивала конец «старой России». Возражая одной японке, заявившей графине, что ее критика «большевизма» вызвана тем, что у нее «революция все отняла», заметила: «Революция дала мне все; научила работать, дала мне положение, хорошее жалованье… Но не во мне дело, дело в миллионах рабочих и крестьян». Здесь все правда. Александра Толстая судила новый режим власти и сталинскую политику с точки зрения народа в целом и особенно «земледельческого сословия», «адвокатом» которого являлся ее отец. Подобно ему, она также «чувствовала» «в этом мужике под простой корявой оболочкой духовную мощь, подлинную веру, красоту» и не могла примириться с его горькой судьбой, массовым истреблением. А ведь Александре Львовне довелось присутствовать при драматических сценах раскулачивания с детства знакомых ей яснополянских крестьян, их выселения из отчих домов, родных углов, ограбления, унижения, издевательства над ними. Пришлось ей, путешествуя по Северу, под Кандалакшей увидеть, как «красноармейцы гнали группу оборванных, замерзших людей» и как «страшно было смотреть на эти распухшие, посиневшие от холода лица, на выражение глубокого страдания на них», замечать разрушенные храмы. А каково было ей, дочери автора «Не могу молчать», которую пять раз арестовывали, водили на допрос к «самодовольному упитанному» следователю Я. Агранову и в суд, где обвинительную речь произнес прокурор Н. Крыленко, каждый день узнавать о все новых и новых арестах, судах, казнях ни в чем не повинных людей. Жертвами этой мощной волны репрессий оказались видные представители русской интеллигенции: известные ученые, университетские профессора, редактора журналов, публицисты, литераторы, священнослужители, некоторые из них близкие по духу, вхвдившие в ее круг общения. Не оставалось никаких сомнений в том, что заповедь «не убий» здесь предана забвению.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});