Нелегкими были эти первые шаги в Америке (часть четвертая). Чтение лекций на еще не вполне усвоенном английском языке, при мизерной плате за них, не могло дать средств к существованию, хотя бы самому скромному и непритязательному. Отталкивание от больших городов, их грязи, шума, скопища людей и исконная тяга к земле, к своему углу, к независимой жизни навели А. Л. Толстую на мысль заняться фермерским трудом, популярным в Америке куроводством. Даже самую тяжелую, не женскую работу она проделывала сама, и, превозмогая физическую усталость, боль рук, нытье тела, она не опустилась, не снизошла до материальных благ, столь искушающих и доступных в Америке. Она помнила прощальные слова яснополянских крестьян: «Расскажи им, непременно расскажи, как мы здесь живем, как мучаемся. Может, помогут нам! Они, верно, там не знают про нашу жизнь!» Вот именно про эту «нашу жизнь» в подсоветской России она неустанно рассказывала в своих лекциях и своим влиятельным американским знакомым. Однажды, встретившись в частном доме с первой леди, Элеонорой Рузвельт, хотела просветить и ее, но последняя, оставаясь верной своим просоветским убеждениям, предпочла любоваться прелестным видом Вирджинии… С людьми такого типа А. Л. Толстой приходилось не раз сталкиваться на свободолюбивой американской земле.
Книга «Дочь» кончается 1939‑м годом, периодом возникновения Толстовского фонда. Его история и вклад в него А. Л. Толстой ждут еще своего летописца.
Эта книга знакомит читателя с удивительной русской женщиной, доказавшей своей жизнью, как можно и нужно служить России за рубежом. Она раскрывает перед читателем страницы истории нашей родины, страницы страшные, но не безнадежные: во тьме беспрерывно мелькают лучи, зарницы возрождения. Это важный и правдивый документ о судьбе дочери Л. Н. Толстого на фоне судьбы России. Но правда, одна лишь правда не делает произведение литературным. Для этого необходим талант (а это уже от Бога), упорный труд, умение выразить свои мысли так, чтобы, как говорил Л. Н. Толстой, «заразить» ими читателя, отобрать только самое нужное и существенное, придать повествованию определенное «звучание», вызвать в одном месте улыбку, в другом — слезу. Все это, в том числе и замечательный русский язык, без вычурности и манерности, есть в книге «Дочь». Мы уже вскользь говорили о необыкновенно умелых, сжатых и вместе с тем выпукло–ярких зарисовках многочисленных государственных деятелей, с которыми скрещивались пути автора. К числу высокохудожественных описаний следует отнести те места, где А. Л. Толстая пишет о смерти матери и позже, о кончине брата, Ильи Львовича Толстого, умиравшего от рака в больнице в Нью—Хейвене. Есть в последнем описании что–то от отца, от его бессмертной повести «Смерть Ивана Ильича»: телесные страдания и просветление перед кончиной, перед переходом в жизнь вечную, исчезновение страха смерти.
И, наконец, последнее, самое, может быть, значительное. Книге «Дочь» присущи религиозный элемент, вера в духовное возрождение России, вера в возврат ее к исконным национальным ценностям, вера в торжество духа над материей, вера в то, что «риза чистая Христа» излечит растление душ российских.
Сергей Крыжицкий
Оберлин, Огайо, 1978–1979
Валли Коттедж, Нью—Йорк, 1990
Часть I ИЗ ПРОШЛОГО. КАВКАЗСКИЙ И ЗАПАДНЫЙ ФРОНТ
ИЮЛЬ 1914-ГО
Вероятно, это обычное явление: массы не отдают себе отчета в происходящих политических событиях ни в национальном, ни еще менее в мировом масштабе.
Люди обрастают своими мелкими интересами и не заглядывают дальше собственного благополучия, собственных забот и несчастий. Зачем нам ломать голову над делами государственной важности? Пусть этим занимаются цари, короли со своими министрами и парламентами, президенты республик.
Мы опоминаемся только тогда, когда грянула беда и непосредственно коснулась нашего благополучия.
Первая мировая война для многих разразилась неожиданно, хотя думающие и читающие газеты люди знали о милитаристских настроениях Германии, о боязни Германии великой и сильной в то время России, о вражде Австрии к Венгрии и Сербии, о ненависти к австрийцам сербов, которые не могли им простить Боснию и Герцеговину. Все знали о настроении австрийской династии Габсбургов, считавших себя избранниками — гордостью и могуществом Австрии.
Это знали все русские люди, но никому не хотелось верить в грядущую опасность. У каждого народа есть своя утешительная фраза, к ней прибегают, когда не хотят думать, волноваться и беспокоиться, — «Ничего… образуется…» Так говорят русские, утешая себя этой любимой поговоркой. У американцев, когда им не хочется думать о неприятном, тоже своя поговорка: «Эвритинг вилл би олл раит».[26]
Даже когда сербский юноша Принцип убил кронпринца Франца—Фердинанда в Сараево и уже слышалось бряцание оружием в Австрии и Германии, искавших повода к войне с Россией, и атташе английского посольства в Берлине продолжал еще делать все возможное, надеясь на благополучное разрешение конфликта, русские не верили в возможность войны — обойдется, мол, благополучно, образуется.
Но цель этих моих записок не описание политических событий. Пусть это делают историки. Я принадлежала к числу людей, не вникавших в политические события. Кое–что слышала, почитывала газеты, и политические настроения проходили мимо меня, не задевая. Поэтому меня как громом поразило, когда 1 августа 1914 года была объявлена война.
Годы после смерти отца и до объявления войны были самыми тяжелыми в моей жизни.
При нем — у меня не было своей жизни, интересов. Все серьезное, настоящее было связано с ним. И когда он ушел — осталась зияющая пустота, пустота, заполнить которую я не умела.
Казалось, что оставленное отцом завещание на все его литературные права, посмертное издание трех томов его неизданных сочинении, покупка у семьи земли Ясной Поляны на средства, вырученные от первого издания трех томов, и передача этой земли крестьянам — все это должно было заполнить мою жизнь.
На самом деле этого не было. Нарушились мои отношения с семьей. Мои любимые старшие брат и сестра — Сергей и Татьяна, самые близкие, особенно Таня, к отцу, моя мать и братья, не получившие авторских прав, — все были обижены.
Это было тяжко.
И очень скоро наступило горькое разочарование в последователях отца, так называемых толстовцах.
В. Г. Чертков, с которым мне пришлось близко работать, — меня давил своим бессмысленным упрямством, прямой властностью, с которой мне в мои 26 лет и с моей неопытностью трудно было бороться, когда я считала его неправым.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});