Читать интересную книгу Назад в СССР: демон бокса - Анатолий Евгеньевич Матвиенко

я попал.

Итак, город Минск, Советская Белоруссия. На стене в процедурной висел отрывной календарь: июль тысяча девятьсот шестьдесят первого года. Гагарин уже слетал в космос, в тот год, если не ошибаюсь, едва ли не половина советских новорождённых мужеска полу получила имя первого космонавта. Мой отец настоял на другом, в честь Валерия Попенченко, ставшего второй раз подряд чемпионом СССР по боксу. Лёжа в коляске, слышал его яростный спор с матерью, ничуть спорт не ценящей и настаивавшей на иных вариантах… Ну, пусть будет Валерий Матюшевич, моего мнения никто не спросил, и от меня ничто не зависит.

Вообще, в первый с рождения год я не испытывал особых проблем. Не выделялся, цитируя наизусть «Планету людей» на французском, так как речевой аппарат у младенца вообще плохо развит. Двигался ограниченно, насколько позволяли тугие пелёнки, чем-то напоминающие смирительную рубашку для буйных в психбольнице, имелся в прошлой командировке у меня и такой опыт. Ничем не болел, благо таланты управления метаболизмом сохранил вполне, не досаждал родителям рёвом по ночам, даже когда резались зубы, подавал голос, лишь обмочившись или испачкав подгузник коричневым. Естественно, о детских одноразовых памперсах тогда в СССР никто не слышал.

Уже не отрезанный от мира кожей материнского живота, собирал информацию по крупицам: из разговоров родителей, из бубнящей радиоточки на кухне, из большой ламповой радиолы, ловившей по вечерам «голоса свободного мира». Что-то обсуждали соседки во дворе, когда маман катала меня в коляске на прогулке, но их болтовня оказалась столь малоинтересной, что отсекалась сознанием как шум или спам.

Мне довелось родиться в мелкономенклатурной семье столицы союзной республики, что ставило нас и по престижу, и по благосостоянию выше девяноста процентов советских граждан своего времени. Отец, переехавший из России, преподавал научный коммунизм в Белорусском государственном университете, был доцентом и одновременно занимал должность в парткоме, мать приобщала студентов того же вуза к таинствам политэкономии социализма. С появлением третьего члена семья Матюшевичей по линии парткома, райкома и ещё каких-то «комов», детское ухо лишь урывками ловило хитросплетения жилищной интриги, через полгода урвала квартиру-полуторку на пятом этаже новенького дома, окнами выходящую на площадь Якуба Коласа. Для страны, где всего лишь семнадцать лет назад закончилась война, и десятки миллионов мыкались без собственного жилья, наша конурка была крутью неимоверной. Правда, отец матери, мой дедушка Стефан Георгиевич, большая шишка на Белорусской железной дороге, обеспечил себе целый этаж в двухквартирном доме у престижного Войскового переулка, около самой площади Победы, там прошли первые месяцы после выписки нас с мамой из роддома.

Из кроватки-тюрьмы либо коляски меня выпустили только в десять месяцев, расстелив одеяло на ковре. Мама подбадривала интеллектуальными звуками «агу!», папа тоже что-то бурчал одобрительное… Пока, добравшись до угла серванта, я не поднялся в вертикальное положение, удерживаясь за полированные чехословацкие панели. Породившая меня парочка онемела от неожиданности.

Идти было трудно. Слабенькие детские мышцы ещё не держали тело, ноги разъезжались. Я оторвался от серванта и сделал шагов пять к восторженно молчащим родителям, после чего беспомощно опустился на пятую точку. От напряжения навалил в штаны, и садиться в мокро-мягкое было ничуть не приятно. Выждал секунд пятнадцать, пока стихнут восторги от увиденного, перевернулся на пузо и только тогда заорал, требуя смены белья. Иначе бы они решили, что ушибся от падения.

В год с рождения, когда мама уложила меня в кровать на дневной сон, а сама исчезла на кухне поболтать (в квартире как раз появился телефон, первый в подъезде), меня настиг инициатор эпопеи. Выглядел он как мутное облачко над кроваткой.

— Ты начал двигаться, так? Хорошо. Но занятия по боксу в СССР запрещены до четырнадцати лет. В лучшем случае берут двенадцати- или тринадцатилетних на предварительное обучение, без спаррингов и соревнований, только упражнения. Ты обязан максимально развить тело к поступлению на бокс.

— Как тебя звать?

Рот, мало тренированный и до этого издававший членораздельно только «мама», «дай» и «гули-гули», слушался с трудом. Три слова «как тебя звать» я не выговорил, а проквакал. Старался тише, чтоб ма не уловила нашу беседу с кухни.

— Моё имя тебе не произнести. Называй кратко: Всевышний.

Я подавил ржание. Всевышний — титулование Бога. Пусть пришелец и могуч, но не настолько же.

— «Вышний»!

— Пусть будет так, — не стал упорствовать туманный паразит. — Сейчас включу тебе аудиолекцию по физкультуре для самых юных. Запоминай и повторяй.

Я опасался, что услышу нечто предельно наивное в духе «раз-два, три прихлопа, раз-два, три притопа», но полилась жутко заумная речь о дозировании нагрузок, неустойчивости детской психики, травмоопасности многих упражнений, необходимости контроля пульса. В середине лекции в спальню вошла мама — проверить, как я сплю.

Заготовил спич в духе «это не то, о чём ты подумала», но не понадобилось. Женщина тихо чмокнула меня в лоб и ушла. Про совокупные килокалории, затрачиваемые за четверть часа лёгкого бега, она точно не услышала.

Следующая встреча со сверхсуществом случилась в садике около дома родителей мамы, где меня отпустили ползать по тёплой августовской траве. Я атаковал заказчика вопросом:

— Вышний! Я справился с заданием? Ну, ты, сидящий в две тысячи двадцать четвёртом, должен знать, как я провёл эти шесть десятков лет. Добыл тебе миллиард долларов? И тебе удалось починить свою шарманку?

Несмотря на чудовищно детское исполнение тирады, без звуков «л», «з», «р» и некоторых других, инопланетянин всё понял и снизошёл до довольно пространной лекции. Видно, счёл, что она мне понадобится для ориентации. Если опустить детали, будущего не существует. Он, а до отправки в материнский живот и я, находились на переднем рубеже времени. Мне теперь выпало строить свою уникальную линию истории. Если что-то поменяю в глобальном масштабе, например, выбьюсь в генсеки СССР и объявлю ядерную войну американцам, то — плевать. Земля слишком мало значит во вселенском масштабе, мироздание не заметит подобной глупости.

На этом месте объяснений мне до боли в детских пальчиках захотелось чем-то запустить в мутное облачко. Хотя бы формой для лепки куличиков из песка.

«Вышний», как я понимаю, не замечает моих мыслей и чувств. Слышит только сказанное вслух, пусть тихим шёпотом и младенчески невнятно. Он заверил, что не получит сведений об успешности моих потуг, пока я что-то не сварганю. В двадцать третьем начнём работать над его гравицапой, чтоб к дате нашего знакомства, девятого августа две тысячи двадцать четвёртого года, когда моя индивидуальная история догонит всеобщую, отремонтировать инопланетный аппарат.

Потом чужак свалил, и на меня навалилась крайне неприятная догадка. В