Читать интересную книгу Он убил меня под Луанг-Прабангом - Юлиан Семенов

- Я из Нью-Йорка, - ответил Эд и вопросительно посмотрел на Степанова.

- А я из Москвы.

- Русский? Почему вы здесь? Какой русский? - спросил белый парень, по-рязански окая.

- Советский.

Парень молча, тяжело разглядывал Степанова. К нему подошли еще несколько человек. Тогда он сказал:

- Лучше уйдите отсюда.

Столик теперь окружили тесным, жарким, тихим кольцом. Эд сидел бледный: с детства он боялся драк. Мать запрещала ему драться, и поэтому за ним утвердилась репутация труса. Позже он и сам поверил в то, что он трус. А потом он стал подшучивать над своей трусостью - чтобы ее скрыть. Люди не поверят, что человек, открыто вышучивающий свою трусость - на самом деле трус. Так, считают все, поступают люди сильной воли, очень храбрые, с хорошим чувством юмора.

Белесый парень вдруг очень тихо заматерился. Несколько человек взяли его за плечи, но он вырвался и ударил Эда - тот был к нему ближе, потом он бросился на Степанова. Степанов врезал ему апперкот - с подъема. Парень опустился на колени. Началась свалка. Потом Степанов услышал английскую речь: трое здоровенных верзил с военной выправкой раскидали дерущихся.

- Что это за бардак! - кричал Эд, вытирая кровь с разбитого рта.

- Кто вы? - спросил его один из трех верзил.

Эд назвался.

- А кто с вами?

- Я из Москвы, - ответил Степанов.

В дальнем углу шхуны начал биться Ононкво.

- Пустите меня! - кричал он тем, кто держал его за руки. - Я покажу сейчас этому из Москвы!

Самый высокий из трех американцев медленно обернулся и негромко сказал:

- Шат ап!

И парень сразу стих. Два американца ушли куда-то и через минуту возвратились с невысоким седым человеком.

"Где я видел его? - подумал Степанов. - Где-то я его видел, это точно. Ага, он приходил на литературную дискуссию".

- Здравствуйте, товарищ Степанов, - сказал седой, - меня зовут Виктор Михайлович. Бога ради, простите этих ребят: они дети горькой русской эмиграции, в их сердцах постоянная боль. Ведь ни одна нация, кроме русской, не знала такой опустошительной эмиграции. Кто это с вами?

- Эд Стюарт, писатель из Штатов.

Виктор Михайлович кивнул Эду и сказал:

- В России перемены... Идти вдвоем с американцем к нам на шхуну... Не боитесь, что дома потревожит КГБ?

- Боюсь, - ответил Степанов. - Видите, как боюсь...

- Он что - из ваших американцев?

- То есть?

- Марксист?

- Почему? Нормальный империалист.

- У вас тут есть что выпить? - спросил Эд. - Кроме пива, конечно.

- Я говорю только по-немецки, - ответил Виктор Михайлович. - Что он спрашивает?

- Он хочет выпить.

- У нас вообще-то безалкогольный студенческий корабль, но вас я угощу из своих запасов.

- Вы тоже студент? Или как?

- Я преподаватель.

- Чему учите? - хмыкнул Степанов.

- Хватит об этом, - улыбнулся Виктор Михайлович. - Я сейчас вам принесу "Посев". Мы защищаем вашу последнюю книгу от советской критики. Герр Шульц! - крикнул он вдруг страшным, немецким, командным голосом. Герр Шульц! Три виски! Герр Шульц!

Появился здоровенный, толстый немец.

- Кто это? - спросил Эд одного из американцев, которые по-прежнему стояли чуть в стороне, словно родители, наблюдающие за тем, как играют детишки.

- Это их Гиммлер, - засмеялся самый высокий американец, - какой-то оберфюрер.

- При чем тут Гиммлер, - поморщился Виктор Михайлович. - Этот американец говорит по-русски?

- Ни бельмеса, - ответил Степанов.

- Обычная американская невоспитанность. Молодая нация, нет культуры, ничего не поделаешь. Герр Шульц - старый демократ.

Потом Степанов и Эд долго ходили по набережной. Белые ночи были на изломе. В серых, зыбких ночных сумерках лица людей были трагичны и нереальны.

- Политика может простить ту или иную ошибку, но она не простит глупости, - говорил Степанов задумчиво. - Живет у вас Керенский, Струве, тысячи других наших эмигрантов - и пусть себе живут. Но когда вы поддерживаете НТС, то вы поддерживаете фашизм: они шли с Гитлером во время войны и сжигали в печах детей.

- Почему вы думаете, что мы их поддерживаем?

- Откуда на шхуне появились три ваших паренька в штатском?

- Вы думаете, они - наши?

- Уж не наши, во всяком случае.

Эд рассмеялся.

- Только не думайте, - сказал он, - что если я ругаю моего президента, то, значит, я выступаю за вас. Ругать тех, кто неверно правит твоей родиной, совсем не значит желать ей зла. Часто - наоборот.

- Вы ругали своего президента?

- Буду. Когда вернусь.

- В какой газете? Я посмотрю.

Эд назвал газету, от которой он приехал.

- Между прочим, который час? - спросил он. - В потасовке я потерял часы.

- Что ж после потасовки не поискали?

- Я щупал ногой под столом. Там не было.

- Богатая вы нация, - сказал Степанов, - можно было и руками пощупать. А времени сейчас половина третьего.

- Ого! - присвистнул Эд. - Жена в гостинице лезет на стену.

- Всякий порядочный мужчина должен немного бояться жены, - сказал Степанов, - жену не боится только прощелыга или гений.

- Не всякий гений, - добавил Эд, - а только тот, который вступил в брак уже состоявшимся гением.

- Это вы к тому, что нет пророка в своем отечестве?

Эд поднял палец, остановился и записал что-то в книжечку: каждый человек строит себе баррикаду на тех мудростях, которые утверждают его в своих же глазах.

23.20

Эд спросил Билла, когда они вышли из штурманской прокуренной комнаты:

- Ты куда? К туземной женщине?

- Не знаю, командир, - ответил Билл, смутившись, - сначала я хочу посмотреть на белых женщин.

- Где ты их тут увидишь?

- Сегодня должны прилететь какие-то благотворительные журналистки из дома. Они путешествуют по Азии и должны завернуть сюда из Бангкока.

- Все наши журналистки забыли, когда у них кончилась зрелость...

- Что? - переспросил радист. - Что они забыли?

Эд снова засмеялся и сказал:

- Иди к черту, старик, ты невозможен.

- А куда вы?

- Я спать. Через пять часов мы с тобой выедем, так что не увлекайся бабушками.

- А я могу не спать двое суток.

- Да?

- Я так думаю.

- Ясно, мыслитель. Ну, пока.

Эд бросил свой джип где-то под деревом, в спешке, и сейчас, чертыхаясь, хлопал себя по карманам: фонарик, конечно, он оставил в кабине.

"Глупость какая, - думал он, - зачем мне в кабине фонарик? Если угрохают - фонарик уже не потребуется. А сесть на вынужденную в скалах немыслимо. Сказано, чтоб держать в кабине - и держу. Болван. Мы все любим жить по предписанию; удел мышей - жить по предписанию. Никакой ответственности - за тебя все расписано".

Ночь была безлунной, темной. Эд наткнулся на камень, выругался, заскакал на одной ноге. Он вспомнил, как над ним подшутили ребята в школе. Он очень любил представлять себя знаменитым футболистом. Он выучился ловко бить мыском камушки и жестяные банки из-под пива. Однажды ребята завернули в белую бумагу тяжелый камень и положили его на дороге. Эд, конечно, ударил по этой бумажке мыском и упал, потеряв сознание от боли.

"Интересно, как фамилия того, кто это придумал? - подумал Эд. - Ему бы надо взять фамилию Гитлер".

Кто-то метрах в десяти от него включил фонарь. Острый луч света ослепил Стюарта.

- Эй, - сказал он, - осторожней. Посвети пониже - где-то здесь моя машина... И не свети в глаза - я так слепну.

Ему никто не ответил, но рука, державшая фонарик, послушно опустилась вниз, и Эду показалось, что человеку было тяжело опускать руку, - так упруг и весом был луч света. Листва в этом мертвом белом свете была черной, неживой, похожей на чугунную. Днем она была нежно-зеленой, хрупкой.

Эд увидел свой джип и сказал:

- Погоди выключать. Я сяду за руль, и тогда выключишь.

Фонарик послушно освещал его машину. Эд вспрыгнул на сиденье. Прыгающий луч света приближался к нему.

- Кто ты? - спросил Эд. - Освети себя.

Яркое пятно света все приближалось.

- Эй! - сказал Эд. - Покажи себя, парень!

Ему вдруг стало холодно, и тело покрылось потом. "Чарли! - мелькнуло в мозгу. - От аэродрома сто метров, рядом - джунгли, и никого нет!" Он ударил себя по левой ляжке: кобура с пистолетом осталась в самолете. И тогда он пронзительно закричал - визгливым срывающимся голосом. Свет исчез. На том месте, где он только что был, зияла черно-зеленая пустота, расходившаяся постепенными радужными кругами.

- Не кричи, - сказал знакомый голос, - не кричи так страшно, дурачок.

Сердце его колотилось где-то в горле, руки мелко тряслись: так с ним было первый раз, когда он проходил сквозь заградительный огонь зениток возле Самнеа.

Кто-то опустился рядом с ним на сиденье, и тогда; в близкой темноте, он увидел лицо жены.

- Зачем ты приехала, Сара? - спросил он хрипло.

23.20

- Ну-ка, вруби фары, - сказал Ситонг, - что-то на дороге чернеет.

Когда шофер включил свет - через секунду, не больше, - прогрохотала автоматная очередь и машина сразу осела на правое колесо. Ситонг кошкой выскочил из кабины и, бросившись к тому черному, что перекрывало дорогу, на ходу дал ответную очередь, прижав автомат к животу. Степанов, падая на теплую каменистую землю, ясно представил себе, как Ситонг стреляет: когда они попадали в перестрелки, Ситонг бил из автомата, завалив его влево - от живота, бил мастерски, не целясь.