Во время заседания я передал Петру Младенову записку следующего содержания: “Уважаемый д-р Младенов, дорогой Петр, если ты подыщешь мне работу в своем ведомстве, твой грипп вмиг улетучится. Твой верноподданный безработный Л.Л.”. Младенов болезненно рассмеялся, а потом в кулуарах спросил:
– Ты это серьезно?
– Более чем серьезно.
– Хорошо. Я попробую.
Петр Младенов предпринял какие-то попытки отправить меня на работу за границу. И затих. Восемь месяцев я не знал, что со мною будет. Я нигде не работал. Никто не звонил мне ни по каким поводам. Я жил по привычке. Я оказался в холодной пустыне, и до меня не было дела ни одному из тех “друзей”, что вот-вот объявят себя борцами с тоталитаризмом. А тогда они просто боялись потерять работу. Но в туманном местном скверике по ночам уже стали появляться антипартийные лозунги, заботливо развешенные кем-то по кустам.
Приближалась развязка. И именно тогда меня вызвал к себе Тодор Живков. Это стало нашей последней встречей в ЦК БКП.
В дверях кабинета один из телохранителей предупредил меня:
– Говорите медленно и громко, короткими фразами. Наш уже того.
К тому времени Живкова начали возить по Софии под усиленной охраной. В этом не было никакой необходимости. Такие меры лишь злили людей. А Живков как будто сам себя арестовал. (Или, возможно, это было репетицией “варианта Чаушеску”?)
– Тебе же передали, что я хочу тебя взять на работу? Зачем надо было искать места в Министерстве иностранных дел? Мы готовимся к великому идейному и политическому наступлению. А ты хочешь сбежать. Почему?
Я знал, что он задаст этот вопрос, и подготовил письменное объяснение. И попросил позволения его зачитать. Живков разрешил. Мне стало неловко, когда я увидел собственный текст, написанный ночью. Это было моим смешным, отчаянным и уже бессмысленным “нет”. “Нет” всему – даже самому себе.
Когда я закончил читать, я увидел лицо Живкова и испугался. Я давно заметил, что оно бывало разным. Иногда Живков напоминал добродушного крестьянина (“человека из народа”), иногда его лицо делалось вдохновенным, завораживающим – лицом вождя, а иногда я с ужасом видел его искаженным, дьявольским, как если бы смотрел на одно из кошмарных полотен Гойи. Сейчас же передо мной стоял абсолютно сокрушенный человек.
– Может, ты и прав, – глухо проговорил он. – Но когда тебя начнут упрекать, подтверждай, что мы с тобой были просто друзьями.
Тогда я не понял, о чем он говорит.
Сегодня смысл этих слов почти прояснился. Возможно, Живков подсказывал мне, что человеческое оправдывает политическое? Несколько раз он делал мне замечания, что, мол, слишком уж часто я его хвалю и цитирую. Я же отвечал, что знаю, что делаю. А что я тогда знал? Может, я просто все забыл, как тот студент, который знал, что такое электричество, но на экзамене никак не мог этого вспомнить? Или как Блаженный Августин, который знал, что такое время, только тогда, когда его об этом не спрашивали…
На Первом съезде советских писателей (1934 г.) Исаак Бабель восхищался литературным языком и стилем Сталина и рекомендовал коллегам почитать его произведения. Но после упомянутого события самого Бабеля так оперативно ликвидировали, что вряд ли кто-либо успел воспользоваться его рекомендациями.
Исмаил Кадаре объяснял, что хвалит Энвера Ходжу, чтобы подсказать ему, каким следует быть. Но я об этом тогда не думал.
Все те блестящие интеллектуалы, с которыми мы соревновались в красноречии на пленумах и съездах, попросту отреклись от своих речей. А я не мог. На первом заседании Народного собрания после 10 ноября 1989 года я заявил, что не отказываюсь ни от одного своего слова, которое я написал или произнес. (Заседание транслировалось по телевидению.) Это мужественное блеянье немедленно превратило меня в очередного козла отпущения. Несмотря на жестокие последствия, я все-таки не сожалею о своем поступке. А ведь какую простую и достойную формулу предлагал мне тогда Живков – “дружба”! Могу ли я воспользоваться ею хотя бы сейчас? Думаю, даже на это у меня нет права.
Я уверен, что Живков испытывал ко мне самые теплые чувства. Но если он и вправду хотел, чтобы мы подружились, то он хотел невозможного. Мы жили в разных мирах. А может быть, даже в разных эпохах. Основы нашего мышления были разной природы, и он это прекрасно осознавал. Возможно, я был ему симпатичен, потому что был иным? Я недвусмысленно поддерживал его. Я считал, что его политика лучше, чем политика остальных коммунистических лидеров. Но то хорошее, что я о нем думал, оставалось вне канона. У меня не было другого способа показать, как я к нему отношусь, кроме этого, самого элементарного. Потому как все остальное, сделанное, написанное или допущенное мною, явилось бы достаточным основанием для тех, кто постоянно держал нас на прицеле, исполнить свой долг.
Однажды во время ежегодной “царской” охоты с интеллектуалами Живков захотел поговорить наедине с Йорданом Радичковым [7] . Потом я спрашивал Данчо, о чем они говорили.
– Я сказал ему: “Вы очень одинокий человек, товарищ Живков”.
– А он?
– Ничего не ответил.
Я тоже думаю, что Живков был очень одиноким человеком. Мне знакомы некоторые из тех, кто донимал его панибратством, публично обращался к нему на “ты”, называл Тодором, Янко. Те, кто убеждал его, что они больше, чем братья. В одно мгновение после 10 ноября именно они вылили на него целые ушаты грязи. Кто-то – от страха за собственную шкуру, кто-то – из-за неудержимой жажды власти, но все вместе они создали язык ожесточения и сверхненависти. Именно они наделили Живкова всеми своими самыми отвратительными качествами и приписали ему свои самые отвратительные поступки. Существование одного чудовища (старый сталинский трюк) было крайне необходимо для выживания мелких хищников.
Еще на первом пленуме ЦК после 10 ноября 1989 года случилась вспышка партийного каннибализма. В конце упомянутого пленума, который проходил не в современной резиденции “Бояна”, а в большом обшарпанном зале партийного дома, Петр Младенов махнул мне со сцены рукой, чтобы я поднялся к нему. За кулисами я застал милый “дружеский скандал” с Бойко Димитровым.
– Я не могу согласиться, чтобы ты или кто-то другой снова занял два верховных поста и возглавил бы и партию и государство. Мы же сами за это критиковали Живкова.
– Бойко, я тебя понимаю и думаю так же, как ты. Но и ты меня пойми. Мы не можем ударить в грязь лицом перед товарищем Горбачевым.
Своим появлением я прервал их любопытный диспут. Петр, мокрый от напряжения, назначил мне встречу.
Так я снова оказался в старом президентском кабинете Тодора Живкова, но уже на приеме у нового Главного, с которым я дружил, пил виски и играл в белот. Разговор начался более чем дружелюбно:
– Ну вот, брат мой Любо, мы и победили! А теперь скажи, где ты хочешь работать?
Сочетание слов “мы победили” расфокусировало мое сознание.
– Не знаю. Вроде бы нигде.
– Как же так? Ты что, против перестройки?
Я разозлился:
– К сожалению, я стал проповедовать перестройку намного раньше вас. Но сейчас я начинаю думать, что ошибался… Посему я никак не могу определиться, на что мне себя обречь: на самоизгнание или на самозаточение.
Петр Младенов снисходительно улыбнулся:
– Ладно. Оставь на время свои лирические наскоки. Мне известно, как тебя сделали безработным, и я по-человечески спрашиваю, где и как ты хочешь работать?
– Я буду писать.
– И все?
– Да. Я пишу очень забавную книгу.
– И что из себя представляет эта твоя “забавная” книга? Как она будет называться?
– Она будет называться “Ты следующий”.
Слова уже слетели с моих губ, когда я осознал, как иронично и двусмысленно прозвучало это название.
Усталые глаза Петра Младенова взглянули на меня с грустью и, возможно, с обидой…
Да, фраза оказалась выше меня. А я спускался по парадной лестнице к молчанию, к началу, к земле. Там змей притворялся кинолентой и медленно раскручивался, смирившись с разрухой.
Глава 3 Экзамен на аттестат зрелости
Но никогда уже не бывает так, как в ту недолгую пору, когда он и я были одно, когда вера в будущее и смутная тоска о прошедшем сливались в неповторимое чудо и жизнь на самом деле становилась сказкой [8] .
Френсис Скотт Фицджеральд
1953
Весна еще не прошла через Владайское ущелье. Витоша и Люлин – две влюбленные горы, разделенные дорогой, посылали друг другу воздушные поцелуи. Зимнее солнце ползло, как раненый беглец. В скором времени ночь должна была его настигнуть, и оно спешило написать кровью на снегу свое последнее послание: поведать о чем-то, что было украдено у богов, раскрыть некую невыносимую тайну, которую солнечный диск не желал уносить с собой в небытие.
Я сидел один за последней партой и сочинял такие вот “лирические зарисовки”, вместо того чтобы, как все, готовиться к экзамену.