Читать интересную книгу Ты следующий - Любомир Левчев

– Ваш очерк удался. Особенно хорошо вы описали мою бабочку…

В те времена, когда лекции переписывались с советских учебников, а потом читались по слогам, Тодор Боров говорил, не подглядывая в бумажку. Он смотрел нам в глаза, словно читая нас. Мне рассказывали, что когда на своей очередной лекции профессор не смог вспомнить какое-то имя, он тут же пошел в деканат и попросил отправить его на пенсию…

•

Наступил Новый, 1954 год. Сестра воткнула в вазу еловую ветку и украсила ее уцелевшими рождественскими игрушками. Когда я начал смеяться, она сказала: “Если тебе нужна елка побольше, иди на площадь”. На центральной площади гигантская ель мерцала разноцветными огнями и блестящими “подарками” – красивыми пустыми упаковками.

В детстве я больше любил Рождество, потому что тогда дарили настоящие подарки. А на Новый год приходили гости – друзья, родственники. Сейчас гостем был я. Новый год превратился в мероприятие.

В холодных коридорах университета я танцевал с незнакомыми студентками. Одна их них попросила ее проводить, потому что жила где-то далеко. Мы целовались среди метели. Деревья, покрытые инеем, казались огромными скелетами. Какие-то цыганята – замерзшие чертики – прыгали вокруг нас и колядовали. Под конец девушка спросила, как меня зовут и увидимся ли мы снова…

Нет. Прорезавшиеся белые крылья уносили нас в разные миры.

Глава 5 Бессонница

Значит, и среди умерших процветает корыстолюбие: даже такой бог, как Харон… ничего не делает даром [14] .

Апулей

Там ничего решительно нет, никакой красоты, только сон подземный, поистине стигийский… [15]

Апулей

Царь македонский Персей, когда был узником в Риме, умер от того, что ему не давали спать… [16]

Мишель Монтень

Недавно я нашел свою зачетку, выданную 45 лет назад. Ее хрупкие страницы рассыпаются. Не тронута временем только фотография. На меня смотрит какой-то наивный молодой человек. Хорошо подстриженный. Из интеллигентной семьи. Новая рубашка. Галстук. Свитерок… Правда, у него не было пиджака, поэтому он сфотографировался в белом плаще, из-за чего приобрел сходство с привидением из детских книжек.

Первые пять семестров этот тип был старательным студентом.

5 января 1954 года сдал на “отлично” (5) свой первый экзамен по истории библиотечного дела профессору Тодору Борову.

8 января – общую библиографию, тоже на “отлично”.

13 января – античную литературу Александру Ничеву, “хорошо” (4).

23 января – средневековую историю Болгарии Петру Петрову, “отлично”.

Тогда же меня приняли в студенческий литературный кружок им. Басила Воденичарского. Его руководителями были Марко Ганчев и Георгий Струмский. Тогда кружок посещали Пеню Пенев, Андрей Германов, Владимир Башев, Константин Павлов, Анастас Стоянов, Пырван Стефанов, Георгий Ведроденский-Мортус, с которыми я был хорошо знаком. Многих других можно было увидеть у входа в северное крыло, где они кричали: “Куплю! Куплю!”

Все эти люди хотели купить талоны в столовую. Искали нужного человека. Тогда было модно рассуждать о новаторских исканиях. Я же особым новаторством не отличался, тем не менее для кружка меня нашли приемлемым. Это мое посвящение мы с друзьями решили отпраздновать в одном пустом магазине, в подвале дома, сгоревшего при бомбардировке. Тогда еще встречались подобные видения из прошлого. Восстанавливались лишь первые этажи, а над ними витали слепые фасады, за которыми пряталась беглянка от реальности – лестница в трещинах, ведущая в городское задымленное небо. Фасады пустоты. Их завешивали огромными портретами и плакатами. Возможно, они были друг другу необходимы. А мы в тот день так и не напились.

В 1954 году Вылко Червенков ушел с поста первого секретаря партии и, по примеру Сталина и Маленкова, выбрал для себя пост государственного руководителя.

Интересно, что он сам стал протестовать против чрезмерного восхваления собственной персоны, на которое его обрекли, и даже убрал несколько своих официальных бюстов. Что тут сработало – интуиция или информация? Все равно он опоздал. Ему это не помогло.

А наше прозрение посещало нас на поэтических чтениях. Их главным героем был Пеню Пенев. Для него эти чтения были священнодействием, смыслом жизни, соревнованием, источником азарта, наркотиком – всем, от “Осанны” до “Распни его!”. Ибо Пеню, как трагический маятник, метался между двумя полюсами.

Однажды посреди зимы в Павлово приехал Анастас Стоянов. Он дрожал в своем летнем костюмчике. Говорили, будто Пеню продал его пальто. Они жили тогда в одной квартире. Анастас попросил меня дать ему что-нибудь из теплой одежды. И я дал ему единственный оставшийся от отца плащ. Он был серым, изящным, но слишком широким и длинным для Анастаса. В этом плаще Анастас и исчез, как призрак, вдали, растворился в сизой дымке, спустившись вниз по улице Пушкина к трамвайной остановке. Мама расплакалась:

– Что ты наделал! Почему меня не спросил? Это был не просто плащ. А воспоминание, талисман, вы с ним должны были беречь друг друга.

Чтения не были таким уж безобидным занятием. На них нас окидывали нежными роковыми взглядами. Вслушивались в наши слова доброжелательными опасными ушами. А мы радовались первым волнениям успеха. И готовились к чему-то, сами толком не зная к чему.

Вот в огромную 28-ю поточную аудиторию прямо посреди лекции заходит университетский курьер и бесцеремонно объявляет: “Любомир Левчев, к зубному!” Я в изумлении выхожу. Мрачный неразговорчивый курьер ведет меня как арестанта. Мое сердце сжимается. А зубной врач улыбается до ушей:

– Не удивляйтесь! Садитесь в кресло.

– Это какая-то ошибка. Я ни на что не жалуюсь. Зачем мне садиться в ваше кресло?

– Потому что другого нет. Мне хотелось с вами познакомиться. Я тоже пишу. И хотел бы поговорить с вами о литературе… А когда вам понадобится медицинская справка для оправдания прогулов – я в вашем распоряжении.

Этот удивительный дантист Евгений Константинов в скором времени опубликует роман о хане Аспарухе. Он оставит стоматологию, чтобы отдаться писательству. Войдет в число тех, кто работал над нашумевшим в свое время телевизионным сериалом “На каждом километре”, и под конец угаснет от рака.

Мы подружились. Евгений Константинов отвел меня к профессору Цеко Торбову, который тоже хотел со мной познакомиться. Кто-то рекламировал меня, но я не знал кто.

Цеко Торбов, как и Тодор Боров, был воспитанником немецкой школы. У них даже имена состояли из одних и тех же букв. Идеалисту Торбову позволили преподавать, но не философию права, а немецкий. Кроме того, он был заместителем декана у юристов, по-моему, по административной части. Марксисты заклеймили его как неокантианца, нельсониста и пропагандиста сократического метода. И этот вот живой платонист намекнул, что может быть мне полезен… Я все думал – чем же? Может, тот, кто меня хвалил, добавлял, что мне грозит исключение? Дальновидно! Но это должно было случиться позже.

– Сейчас легче оправдать отсутствие, чем присутствие… – пошутил Торбов и пригласил меня выпить чашечку кофе у него в гостях на улице Джованни Горини, где София делается тихой и зеленой. Там, у него в кабинете, висела мастерски написанная копия “Сикстинской мадонны” Рафаэля. Он заказал ее, еще будучи дрезденским студентом. Боров тратил деньги на концертные залы, а Торбов – на художественные галереи. У каждого из них было по ключику от Волшебной дверцы.

Цеко Торбов сварил кофе сам, у меня на глазах. Каждое утро он повторял этот ритуал перед тем, как отдаться своей сокровенной миссии – переводу Канта. К “Критике чистого разума” и “Пролегоменам” он приступал вдохновенно, погружаясь в религиозный экстаз, объединявший отцов церкви, когда те переводили и толковали слово Божие.

Да, он походил на блаженного отшельника. Но у него был один “грех”, одно отклонение, одно увлечение – он писал стихи. Торбов говорил, что не для публикации. Но стихи были аккуратно перепечатаны на машинке и переплетены. Значит, кто-то все же должен был их прочесть. И сейчас этим “кем-то” стал я. Я похвалил стихи и деликатно сменил тему. Меня интересовали тайны философии. Но Торбов, в свою очередь, заговорил о другом – о своем любимом Райнере Марии Рильке:

О, до любви

потерянная любимая…! [17]

И ни слова о сократическом методе.

•

Моя мама уже понимала, что теряет во мне ребенка, которого можно обнять и поцеловать. Ее тяготило, что она подошла к этому порогу такой слабой и бедной.

Когда мой отец – доктор Спиридон Д. Левчев – специалист по грудным заболеваниям – был жив, когда нашим домом было Велико-Тырново, когда за нашими окнами начиналась пропасть красоты, когда на земле была любовь, а в небе – Бог, мама каждое лето готовилась поехать с нами на курорт Святой Константин, Гёзекен или в Месемврию, то есть на море. Даже шила нам специальные белые морские костюмчики. Но ее мечта все не сбывалась.