Читать интересную книгу Маленький великий мир - Иван Тертычный

Какой-то шум разбудил меня; на светлой дощатой стене играли всполохи. Я отвернул край пестрой занавески и глянул в окно. В саду у Валентины Павловны, бывшей учительницы - свет фар, слышны какие-то крики. Проснулся и племянник, потом - его жена.

- Что за шум, а драки нет? - позевывая, пошутил племянник.

- Да фары вон... шум-гам...

- Пойдем посмотрим.

Скорым шагом идем наискосок по огороду; картофельная ботва холодно хлопает по голым ногам.

У задней стороны изгороди, у поля, стоит "КамАЗ", ярко светят фары. А в саду - крик, ругань.

- Я сказал тебе "уматывайся", череп раскрою!

А, да это же Володька Смирный!

Стоит в майке и трусах, с топором в руке. За его спиной беззвучно всхлипывает седенькая Валентина Павловна.

А перед Смирным стоят трое мужиков, правее - несколько мальчишек. Рядом с ними - штабель деревянных ящиков.

- Ухайдакаю, сказал!..

Подходим.

- В чем дело, Володь? - мельком глянув на мужиков и мальчишек, спрашивает Саша, племянник.

- "В чем, в чем"!.. Шастали по ничейным садам, а теперь вот и сюда добрались... И как их, чертей, к нам в село жить занесло?.. Их пацанье срывает яблоки. В ящики - в машину. Торгуют потом по городам! А теперь вот к Валентине Павловне! Побоится, мол, не выйдет из дома... Прибежала ко мне, плачет...

Саша глянул на незваных гостей, потом - на Валентину Павловну, на Смирного и негромко сказал:

- Шушера!.. Ты, Чингиз, ты, Алтын, ты, Амир! Собирайте своих пацанят и дуйте отсюда! И родину пора проведать, а?..

Все семеро - большие и маленькие - черными тенями пошли к машине. Один из них - может, Амир, а может, Чингиз - обернулся:

- Мы хотели потом заплатить деньги!

Рыбалка, ясное дело, расстроилась.

Прощаясь со Смирным, я вспомнил его, оскаленного, с топором в длинной, мускулистой руке, при свете немигающих фар, и не удержался от вопроса:

- А вдруг чего?.. Вдруг подпустят красного петуха?

- А ничего! Петух - птица летучая... Извини, Михалыч, что на омут не сходили. Так приезжай через месяцок, а? Мы ж сделаем все по-нашему, по-простому, а? На "Вернадского", говорил, живешь? Ну, в любом случае соседи!..

Шаляй-валяй

Дед мой, Иван Александрович, был хлебопашцем, солдатом Первой мировой, ссыльным на Северном Урале и - что тоже немаловажно - отцом девятерых детей, которые, став взрослыми людьми, не один десяток лет верно, с полной отдачей сил служили своему народу. Да, именно так: служили, а не работали через пень-колоду ради получения некой "зарплаты".

В межсезонье, когда поле отдыхало, дед - тогда еще мужчина в расцвете сил - немного промышлял скотом: объезжая дальнюю и ближнюю округу, скупал у мужичков овец, яловых коров и бычков и после убоя вез на базар уже готовый продукт - мясо. Такой промысел приносил ему какие-то копеечки, и семья не бедствовала.

И вот в какой-нибудь воскресный зимний день, повелев Евдокии Ивановне, жене, готовить большой обед, впрягал в розвальни рысака и ехал к братьям. Возвращался через часок подрумяненный морозцем и, может быть, стопочкой-другой водки. Братья и давние друзья Ивана Александровича вносили в дом полуштофы и шкалики, снимали полушубки и дружным кружком усаживались за стол. Обед... Чаепитие... Долгие беседы... Дед в такие добрые часы и минуты любил приговаривать: "Деньги пропьем не спеша...", имея в виду, конечно, не скопленную долгими трудами энную сумму, а неторопливость общения. Иван Александрович уважал людей, основательных во всем, занятых и на дух не переносил суетливых, забывающих о небе. "Э, шаляй-валяй!.." махал он пренебрежительно рукой, когда упоминали о таких. Может быть, именно за здоровую цельность характера его многие уважали и на фронте. "Бывало, забабахают германские пушки- бах-бах! А тут глядь - кто-то из офицерского блиндажа кричит, машет: "Эй, Иван Александрович! Беги сюда!" Не "рядовой такой-то", а "Иван Александрович" - так кричали. Посадят рядом с собой, себе по чарочке наливают и мне тоже чарочку. Пока германец бабахает, сидят, истории разные рассказывают, иногда и меня просили: расскажи, мол, что у вас там за места, какая, мол, семья... Слушали внимательно, когда о серьезном, а когда - о веселом, смеялись, конечно..."

И если кого не то что не любил, не уважал, а гневно презирал, то это воров. Увидит, скажем, вечером, как Василий Андреевич, механик автобазы, опасливо оглядываясь, выгружает из машины у своих ворот какие-то ящики, а его сыновья муравьишками утаскивают их во двор, увидит, пристукнет палкой о землю, плюнет: "Какой же ты, Васька, ненасытный!" - и перекрестится. А там глядь - другой сосед, тремя домами дальше, шофер Шурка и его жена перебрасывают доски из кузова прямо через забор... "Да-а,- скажет дед, кам-му-пис-ты!.. Шаляй-валяй". Он не стеснялся подойти, допустим, утром следующего дня к тому же Василию Андреевичу и в лоб спросить: "Что же ты воруешь, Василий Андреевич? Ты же партейный. Ты оберегать все должен. А ты?.." Странно, но Василий Андреевич даже не обижался. Слушает деда, слушает, а потом говорит: "Дед, раз я что-то где-то беру, значит, мне оно нужно или когда-нибудь будет нужно. А теперь послушай другое, о коммунистах... Вот ты, дед, украдешь сегодня, а что с тобой будет завтра? Правильно! Приедет милиция, потом - суд, тюрьма... А я взял... ну ладно, украл... Что будет со мной, если узнают? Вызовут на партбюро, пожурят как товарища по партии... ну выговор, ну строгий выговор... Меня партия не отдаст суду! Вот так, дед... А ты - "партейный, партейный..."".

Помню, по чьей-то просьбе - родственников или соседей - дед в очередной раз рассказывал о революции.

- ...И мы, солдаты, чуть не схватили их главного смутьяна. Паровоз остановился, он спрыгнул... Мы к нему бегом. А тут машинист, видно, нарочно пар пустил, бело кругом стало... А он, как чертенок, рыжий, увертливый, рост - метр с кепкой, нырнул куда-то - и след его простыл... И видали мы этого Ульянова...

- Ленина?! - Я вскочил с табуретки, едва не подавившись леденцом.

- Да какой он Ленин... - Дед огладил ладонью аккуратно подстриженную седую бородку. - Мать-то у него немка. И деньги он сколько годов получал от немца рыжего. Паруса, что ли... И газета немецкая в Петрограде одно время выходила. Для их офицеров переодетых. Сам видел газетку эту. Да и какая "революция"... Они сами, большевики, в газетах годов десять писали "переворот", а уж потом украсили - "Великая революция".

- А на гражданской...

- А на гражданской я не воевал. Дети у нас с Евдокией Ивановной народились... Всего стало девять. Вот и не взяли по мобилизации - ни те, ни другие. Да и не дело это: русские люди убивают русских людей. Многие тогда у нас в губернии были: и белые, и красные, и всякие разные. Но хуже латышей не было. Их Петис какой-то из Москвы прислал покарать непокорных. Ботинки с обмотками, фуражки, майки... Эти майки у нас не водились, на них только и увидел... Звери! Чуть кто что-то не так сказал, не так глянул или лошадку попытался последнюю спрятать от них - пуля! А что им, жалко, что ли, русских людей? Потом, когда ЧК стала народ причесывать густым гребешком, еще тяжче стало. Собрал я старших своих, уже семейных, и сказал: видно, эта власть пришла надолго, голову высоко не задирайте - сшибет!

Мороз. Мягкое, пушистое солнце. Мы идем по нашей улице Лесной к тете Наде, старшей дочери деда. Проведать. Тетя Надя живет на другом конце Стрелецкой слободы. Мы идем и неторопливо разговариваем. Точнее, я спрашиваю деда, а он отвечает.

- Дед, а правда, у нас самые красивые места?

Дед передает мне свою тяжелую сучковатую палку, снимает ушанку, ерошит ладонью седой ежик. Останавливается. Смотрит окрест:

- Лучше нет. Лучше нет...

Надевает ушанку, берет у меня палку. И мы шагаем дальше.

- А знаешь, дед, скоро на всей земле хорошая власть будет, везде социализм будет! Ты рад?

- Какая это - хорошая?

- Ну, социализм... Советская власть...

- Насчет "ализма" этого - не знаю... А какая вот у нас власть, а Советы... они так... на побегушках.

Я смущен. Я поражен. У нас нет Советской власти? И не было?

Помолчав, спрашиваю о другом:

- А дядя Вася... твой сын... герой?

- Герой... Сгорел в танке... Там... - Дед останавливается и медленно поднимает палку, указывая куда-то на север. - Там... Километров сто... - И проводит ладонью по щеке.

- И дядя Гриша?..

- И дядя Гриша, сынок мой, герой... Видишь, живой остался...

- А дядя Саша?..

- И дядя Саша... Бомбили его училище, ранили в ногу... попал в плен. А потом, как убежал от германца, воевал, служил после войны офицером...

- А папа?..

- У нас все герои. И наша Евдокия Ивановна - тоже. Таких соколов, таких девок родила и выходила! Да много у нас в державе людей добрых. Эх, если бы не шаляй-валяй!.. То воруют, то сынков своих прямоходом в начальники просовывают или за границу. Блат. Блат. Страшное дело.

- Ты... - я удивлен: я учу немецкий язык - я знаю это слово, но откуда его знает дед? - ты же не учил немецкий! А знаешь "блат"...

- "Учил"... "Не учил"... Комиссары давали нужным им человечкам листочек бумаги - блат этот... А на нем написано: выдать на складе такому-то кожаную куртку и галифе. Или: сахару фунт и фунт чаю.