Читать интересную книгу Бес в крови - Реймон Радиге

Когда я очнулся, он повел меня на берег Марны. Мы долго молча лежали там в траве.

По дороге домой мне показалось, что за решеткой соседского сада бродит белый призрак служанки! Но то был папаша Марешо в ночном колпаке: он вышел поглядеть на ущерб, причиненный его навесу, черепице, лужайкам, цветникам, крыльцу, а также репутации.

Я так долго остановился на этой истории потому, что она лучше всего позволяет понять необычность военного времени и то, насколько меня, в большей степени, чем внешняя, колоритная сторона вещей, трогала и потрясала присущая жизни поэзия.

* * *

До нас доносилась канонада. Сражение шло где-то под Мо. По слухам, в пятнадцати километрах от нас возле Ланьи взяли в плен уланов. Тетка рассказала о своей подруге, с первых же дней войны закопавшей в саду часы, коробки с сардинами и разную утварь и сбежавшей из дому; наслушавшись всего этого, я стал просить отца придумать что-нибудь, чтобы в случае бегства взять с собой наши старые книги: больше всего я боялся потерять их.

И вот наконец, когда мы приготовились бежать, газеты оповестили всех, что в этом нет нужды.

Мои сестры стали носить в Ж. корзины с грушами для раненых. Они придумали способ — пусть жалкий, — как наградить себя за рухнувшие надежды. Когда они добирались до Ж., корзины были почти пусты.

Мне предстояло поступить в лицей Генриха Четвертого, однако отец предпочел еще год подержать меня дома. Единственным моим развлечением в ту суровую зиму было наведываться к продавщице газет, чтобы не упустить «Пароль» — субботнюю газету, которая мне очень нравилась. Поэтому по субботам я никогда не залеживался в постели.

Но вот пришла весна, а с ней и пора шалостей. Под предлогом сбора пожертвований я несколько раз, вырядившись по-праздничному, прогуливался с девочкой. Я держал кружку, она — корзину со значками. На второй раз друзья научили меня пользоваться предоставленной мне свободой. Мы с моей напарницей старались утром собрать как можно больше денег, в полдень отдавали выручку председательнице благотворительного комитета и весь день резвились на склонах Шенневьерских холмов. Кроме того, у меня появился друг — брат этой девочки. Впервые я нашел общий язык с мальчиком, таким же ранним в своем развитии, как я; он даже восхищал меня своей красотой и нахальством. Нас объединяло и еще сильнее сближало презрение к нашим ровесникам. Только себя считали мы знатоками в житейских делах, достойными внимания женщин. Одним словом, мужчинами. К счастью, нам не грозила разлука. Рене уже учился в лицее Генриха Четвертого, мне предстояло туда поступить, сразу в третий класс, где учился и он. Он не должен был изучать греческий, но ради меня пошел на эту величайшую жертву — убедил родителей, что ему это необходимо. Так мы могли бы совсем не расставаться. Но поскольку он уже пропустил год изучения греческого, ему пришлось посещать дополнительные занятия. Родители Рене, в прошлом году уступившие его настойчивым упрашиваниям разрешить ему не посещать уроки, теперь вообще перестали что-либо понимать. Они усмотрели в этом результат моего положительного влияния, и если других товарищей Рене они едва выносили, то ко мне единственному относились с одобрением.

Впервые ни один день каникул не был мне в тягость. Я понял: никому не дано перепрыгнуть через свой возраст, и мое опасное презрение растаяло как лед, — и это меня устраивало, — стоило появиться сверстнику, которому было до меня дело. Наши шаги навстречу друг другу наполовину укоротили путь, который предстояло преодолеть гордости каждого из нас.

С момента моего появления в лицее Рене стал для меня незаменимым гидом.

С ним все было в радость: я, не любивший ходить, теперь дважды в день проделывал путь между лицеем и Бастильским вокзалом, где мы садились на поезд.

Так пролетело три года: мы только и жили что своей дружбой, да тем, что к каждому четвергу изобретали новые шалости: в этот свободный от школы день родители Рене приглашали на полдник друзей сына и подруг дочери и, сами того не подозревая, предоставляли нам возможность обмениваться знаками внимания под предлогом игры в фанты.

* * *

С наступлением тепла отец любил отправляться в долгие пешие прогулки со мной и моими братьями. Нам очень нравилось шагать в направлении Ормессона, тропинкой вдоль Морбра, речки шириной в метр, чье русло пролегло по лугам в цветах, которых не увидишь больше нигде и чье название я забыл. Пучки кресс-салата и мяты скрывали заболоченные места, двигаться приходилось с опаской. По весне река несла тысячи белых и розовых лепестков боярышника.

Однажды в воскресенье в апреле семнадцатого года мы, как обычно, сели в поезд до Ла Варенн, чтобы оттуда пешком добраться до Ормессона. Отец сказал, что в Ла Варенн познакомит нас с Гранжье, очень приятными людьми. Я понаслышке знал о них, видел имя их дочери Марты в каталоге выставки живописи. Однажды я услышал, как мои родители обсуждали визит некоего господина Гранжье. Он принес папку с акварелями своей восемнадцатилетней дочери. Сама Марта была тогда больна. Отец хотел сделать ей сюрприз — представить ее работы на благотворительной выставке, председателем комитета которой была моя мать. Акварели были не ахти какие, чувствовалось, что над ними корпела, высунув язык и слюнявя кисти, прилежная слушательница курсов рисования.

Гранжье ждали нас на вокзале в Ла Варенн. Господин и госпожа Гранжье были, вероятно, одного возраста, под пятьдесят. Но жена казалась старше своего мужа, была мала ростом, безвкусно одета и сразу не понравилась мне.

Во время прогулки я заметил, что она часто хмурит брови, отчего на лбу у нее появляются морщины, которые не сразу разглаживаются. Чтобы иметь все основания невзлюбить ее и не чувствовать себя при этом несправедливым, я хотел, чтобы и речь ее под стать внешности была банальной. Но в этом она не оправдала моих надежд.

Господин Гранжье выглядел этаким молодцом, бывшим унтер-офицером, любимцем солдат. Но где же Марта? Перспектива прогулки в обществе ее родителей отнюдь не прельщала меня. Как объяснил г-н Гранжье, дочь должна была появиться со следующим поездом: «Через четверть часа, потому что не успела вовремя собраться, с ней приедет и ее брат».

Когда поезд въезжал на вокзал, Марта стояла на подножке вагона. «Дождись, пока поезд остановится», — крикнула ей мать… Бесстрашная девушка сразу очаровала меня.

Ее очень простые платье и шляпка свидетельствовали о равнодушии к чужому мнению. Она держала за руку мальчика, которому на вид было лет одиннадцать. Этот бледный, с белыми, как у альбиноса, волосами ребенок, чьи движения выдавали болезненность, был ее братом.

Мы с Мартой возглавили шествие. За нами шел мой отец, а потом Гранжье.

Заботам моих братьев поручили маленькое хилое существо, которому было запрещено бегать, и они зевали от скуки.

В ответ на мои похвалы ее акварелям Марта скромно отвечала, что это всего лишь этюды. Сама она не придавала им большого значения и обещала показать мне другие, лучше, со «стилизованными», как она выразилась, цветами. На первый раз я счел за благо промолчать и не говорить ей, что нахожу подобные цветы смешными.

Разглядеть меня как следует ей мешала шляпка. Я же вовсю глазел на нее.

— Вы мало похожи на вашу мать, — заметил я.

Это был комплимент.

— Мне иногда говорят это; но когда вы побываете у нас, я покажу вам мамины фотографии, я очень похожа на нее в молодости.

Меня этот ответ огорчил, и я стал молить Бога не дать мне лицезреть Марту в возрасте ее матери.

Желая избавиться от неловкости, которую я испытал от этого удручающего ответа, и не понимая, что таким он мог быть лишь для меня, поскольку Марта, к счастью, смотрела на свою мать иначе, я брякнул:

— Зря вы так причесываетесь, вам больше пойдут прямые волосы.

Сказал и тут же ужаснулся, поскольку никогда ничего подобного женщинам не говорил. И тут же задумался над тем, как причесан я сам.

— Можете спросить у мамы, обычно я причесываюсь лучше, но сегодня я и так опоздала и боялась пропустить следующий поезд. К тому же я не собиралась снимать шляпу, — отвечала она, словно ей нужно было оправдываться.

«Что же это за девушка, которая позволяет, чтобы мальчишка делал ей замечания по поводу ее прически?» — подумалось мне.

Мне хотелось разузнать, что она читает; я был страшно рад, что она знает Бодлера и Верлена. И тронут тем, как она любит Бодлера; я тоже любил его, но иначе. Мне в нем виделся бунт. Ее родители в конце концов смирились с ее вкусами. Марту раздражало, что они сделали это только из любви к ней. Ее жених в письмах делился с ней своими впечатлениями от книг и давал советы, что читать, что не читать. Так, например, он запретил ей «Цветы зла». Неприятно пораженный тем, что она помолвлена, я вскоре с радостью узнал, что она не считается с мнением этого не слишком умного солдата, испытывающего страх перед Бодлером. Обрадовало меня и то, что его взгляды, видимо, частенько раздражали невесту. Оправившись от неприятной вести, я поздравил себя с узостью взглядов ее жениха: ведь если бы он тоже ощутил прелесть «Цветов зла», то, чего доброго, обставил бы их будущую квартиру в духе «Смерти любовников». Затем я задумался: а что мне-то, собственно, до этого?