Читать интересную книгу Последняя - Александра Олайва

Я не хочу туда идти. Я не заходила ни в один дом с тех пор, как несколько голубых воздушных шаров привели меня к домику, который внутри был голубым. Столько голубизны! Сумеречный свет – и плюшевый мишка, такой внимательный.

Я не могу!

Тебе нужна вода. Они не станут повторять один и тот же фокус.

Я сворачиваю на дорогу к невидимому дому. Каждый шаг дается мне с трудом, ноги постоянно спотыкаются. Моя тень оказывается справа, забираясь на древесные стволы и спрыгивая на землю при каждом моем движении: она настолько же ловкая, насколько я сама неуклюжая.

Вскоре я вижу громадный особняк в старинном стиле: он остро нуждается в покраске. Старая краска слезает белесыми лохмотьями. Усталый дом стоит на заросшем газоне. В детстве я обязательно вообразила бы, что в таком обитают привидения. У дома припаркован красный внедорожник, закрывая от меня входную дверь. Я так долго хожу пешком, что внедорожник кажется чем-то не из этой жизни. Я медленно иду к машине – и, следовательно, к дому. Может быть – есть такой шанс, – что в багажнике оставили ящик воды. Мне не придется заходить в дом. Внедорожник заляпан засохшей грязью: следы пятен утверждают, что когда-то она была жидкой. Пятна похожи на тест Роршаха. Я никаких картинок в них не нахожу.

– Чик-чик-чик, – слышу я. – Чик-чирик.

Моя угольковая птичка вернулась. Я наклоняю голову, пытаясь определить направление, откуда доносится песня, и при этом замечаю еще один звук: тихое журчание текущей воды. Меня охватывает глубочайшее облегчение. Мне не придется заходить внутрь. Почтовый ящик был предназначен для того, чтобы привести меня к ручью. Мне следовало бы самой его услышать, но я так устала и так хочу пить! Мне понадобилась птичка, чтобы переключиться со зрения на слух. Я поворачиваюсь и иду на звук текущей воды. Птичка поет снова, и я одними губами говорю: «Спасибо». Лопнувшая губа болит.

Моя мать сравнила бы эту птичку с ангелом. Она заявила бы, что благую весть ее песни нельзя отмести – игнорируя совпадения, игнорируя логику, игнорируя то, что вода где-то близко и я все равно прошла бы в ту сторону. Я все равно обратила бы внимание на этот звук – рано или поздно.

Идя к ручью, я представляю себе, как моя мать сидит у себя в гостиной, окруженная вонючим табачным дымом, который стал такой же ее частью, как ее двойной подбородок и обожженная ультрафиолетом кожа, похожая на дубленую шкуру. Я представляю себе, как она смотрит шоу, молясь за меня, толкуя каждый мой успех как знак свыше, а каждое разочарование – как урок. Превращая мой жизненный опыт в свой собственный, как делала это всегда.

Я думаю и об отце в пекарне по соседству: он очаровывает туристов бесплатной дегустацией и провинциальным юмором, стараясь забыть о провонявшей табаком жене, с которой живет уже тридцать один год. Не знаю, смотрит ли он меня.

И тут я вижу ручеек: малюсенький и чудесный, чуть восточнее подъездной дороги к дому. Я настораживаюсь – и все внутри у меня сотрясается от облегчения. Мне безумно хочется сложить ладони и поднести холодную влагу к губам. Вместо этого я допиваю теплую жидкость из фляжки – примерно половину чашки. Наверное, мне следовало бы выпить ее раньше: порой люди умирают от обезвоживания, экономя воду. Но такое бывает в более жарком климате – в таких местах, где солнце сдирает с человека кожу. Не здесь.

Попив, я иду вверх по течению ручья, чтобы не пропустить какой-нибудь тревожный мусор: мертвое животное или еще что-то такое. Я не хочу снова заболеть. Я плетусь минут десять, уходя от дома все дальше. Вскоре я обнаруживаю поляну, а на ее краю – громадное поваленное дерево, шагах в двадцати от воды. Следуя привычке, я очищаю земляной круг и собираю хворост. Все собранное я распределяю по четырем кучкам. В крайней слева оказывается все, что тоньше карандаша, а в крайней справа – все, что толще моего запястья. Когда дров становится столько, чтобы хватило на несколько часов, я нахожу несколько сухих завитков березовой коры, разрываю их на растопку и укладываю на толстый кусок сосновой коры.

Я отстегиваю карабин от шлевки на левом боку. Мое огниво выскальзывает по серебристому металлу мне в руку, обветренную и облепленную грязью. Огниво похоже на ключ от машины и флешку, нанизанные на оранжевый шнурок: так я решила, когда оно попало ко мне после первого испытания благодаря сочетанию умений и удачи. Это произошло в первый день, когда мне неизменно удавалось заметить камеру и все было увлекательно, хоть временами и муторно.

Несколько быстрых ударов – и растопка начинает дымиться. Я бережно беру ее в руку и раздуваю, а потом обеими руками перекладываю в центр расчищенного круга. Добавляю новую растопку. Пламя разгорается, и дым заползает мне в нос. Я подкармливаю огонь самыми маленькими веточками, потом – более толстыми. Высота костра всего сантиметров тридцать, но больше мне и не нужно: это не сигнальный огонь, а просто источник тепла.

Я извлекаю из рюкзака кружку из нержавейки. Она помята и немного закоптилась, но по-прежнему прочная. Наполнив водой, придвигаю ее к костру. Пока вода греется, я заставляю себя слизать с пальца немного арахисового масла. Я думала, что после долгого голодания даже мой самый нелюбимый продукт покажется мне амброзией, но оно отвратительное: густое и соленое, и прилипает к небу. Ковыряю клейкую массу пересохшим языком и думаю, что, должно быть, выгляжу нелепой псиной. При заполнении анкеты мне следовало бы соврать насчет аллергии: тогда им пришлось бы оставить мне что-то другое. Или меня вообще не выбрали бы. Мозги у меня слишком задубели, чтобы обдумывать, что это означало бы и где бы я сейчас находилась.

Наконец вода закипает. Я даю микробам несколько минут на то, чтобы погибнуть, а потом, используя потрепанный рукав куртки как прихватку, снимаю кружку с огня. Когда вода перестает кипеть, переливаю вскипяченную воду во фляжку. Она заполняется примерно на треть.

Вторая порция закипает быстрее. После третьего кипячения фляжка уже полна. Я крепко закручиваю крышку и опускаю флягу на илистое дно ручья, так чтобы холодная вода доходила почти до горлышка. Голубую косынку расправляет течением. Когда я наполняю вторую фляжку, первая почти остыла. Наполняю кружку и снова ставлю ее кипятиться, а потом выпиваю около ста миллилитров из фляги, проглатывая остатки арахисового масла. Выжидаю несколько минут, а потом выпиваю еще сто миллилитров. Так, по чуть-чуть и с паузами, я приканчиваю всю бутылку. Кружка снова кипит, а я чувствую, как оболочки моего мозга снова напитываются водой. Головная боль отступает. Все эти труды, наверное, необязательны: ручей прозрачный и быстрый. Скорее всего, вода чистая, но я уже один раз сделала на это ставку – и проиграла.

Переливая последнюю порцию воды во фляжку, я понимаю, что до сих пор не сделала укрытие, а ведь небо затянуто тучами, обещая дождь. Меркнущий свет говорит, что у меня осталось мало времени. Заставляю себя встать, морщась от боли в ногах. Выбираю пять тяжелых веток и устанавливаю их с подветренной стороны упавшего дерева, от самой длинной до самой короткой, делая треугольный каркас, ширина которого только-только позволяет проскользнуть внутрь. Из рюкзака извлекаю черный пакет для мусора – последний подарок Тайлера, неожиданный, но оцененный – и расправляю его поверх остова. Набирая пригоршни сухих листьев и заваливая ими мешок, я размышляю о том, что необходимо для выживания.

Правило троек. Неправильный настрой может убить за три секунды, асфиксия может убить за три минуты, переохлаждение – за три часа, обезвоживание – за три дня, а голод – за три недели. Или за три месяца? Не важно – голод меня тревожит меньше всего: хоть я и ужасно ослабела, но на самом деле в последний раз ела не так уж давно. Шесть или семь дней максимум, и это по самой щедрой оценке. Что до переохлаждения, то даже если ночью будет дождь, сейчас не настолько холодно, чтобы это меня убило. Без укрытия было бы холодно и неуютно, но опасности это не представило бы. Однако ситуация может скоро поменяться. Кое-где листья уже начали желтеть.

Мне не хочется мокнуть и ежиться. Я продолжаю подбирать листья. Когда паук-волк размером с мелкую монету пробегает у меня по рукаву, я вздрагиваю. От резкого движения появляется ощущение, что голова у меня чересчур легкая и вот-вот слетит с плеч. Паук уцепился за мое плечо. Я сбиваю его другой рукой и смотрю, как он плюхается на листья рядом с моим укрытием. Он забегает внутрь, но я не обращаю на это внимания – такие пауки почти не ядовиты. Я продолжаю собирать палые листья, и вскоре моя хижина уже покрыта слоем в тридцать сантиметров. Внутрь я тоже нагребла листьев.

Укладываю поверх укрытия несколько упавших веток с листвой, чтобы прижать ими листья, и, повернувшись, вижу, что от костра остались одни угли. Я сегодня торможу. Возрождая огонь, говорю себе, что это из-за дома. Мне все еще не по себе. Разламывая небольшие ветки и подкладывая их в огонь, я оглядываюсь на свое укрытие. Оно низкое и неопрятное, ветки из него торчат во все стороны – но в нем будет тепло. Вспоминаю, как тщательно и медленно я делала укрытия вначале. Мне хотелось, чтобы они были такими же славными, как у Купера и Эми. Теперь меня интересует только одно: чтобы укрытие выполняло свои функции. По правде говоря, все шалаши из лесного мусора выглядят примерно одинаково – не считая того большого, который мы построили вместе до ухода Эми. Тот был красив: выложен ветками, переплетенными, словно кровля. И он был достаточно большим, чтобы мы все поместились, хоть Рэнди и спал отдельно.