Читать интересную книгу Рассказы - Евгений Городецкий

Чем бы Пикалов ни отвлекал себя, мысли его, как стрелка компаса к полюсу, неизменно поворачивались к магнитофону. Лазарь Львович, конечно же, вызывает уважение и доверие, но мало ли что, а тут еще ученики… В общем, назначенного срока Пикалов не смог дождаться, пришел на полчаса раньше. Ревнивый и беспокойный взгляд его первым делом отыскал магнитофон — на почетном месте посредине стола. Лазарь Львович глядел со спокойным радушием, и Пикалов, устыдившись своих подозрений, подал завернутый подарок.

— Это вам.

— Прелестная вещица! — сказал Лазарь Львович, разворачивая бумагу, и непонятно было, искренне сказал или из вежливости.

— На память о любителе органной музыки из глубинки, — добавил Пикалов заранее приготовленную фразу.

— Спасибо, спасибо! Ну, а я записал вам несколько наиболее популярных вещей Баха. Вот списочек. Слушайте на здоровье…

Вечером в ночлежке, выходящей задами на мелкий захламленный ручей, звучал Иоганн Себастьян Бах. Пикалов слушал внимательно, вдумчиво. Наивный и неопытный меломан, он пытался объяснить себе обыденными понятиями язык гения, догадывался, что композитор имел в виду нечто очень значительное, пытался постичь его глубину и гармонию. Той вещи, что исполняли тогда по радио, здесь не было, но разве это важно? И разве передашь словами музыку, тем более орган. Слова и музыка — в разных измерениях, им дано дополнять друг друга, но не дано права замены, и там, где слова становятся бессильны и бесполезны, музыка только набирает разбег к своим высотам.

Домой Пикалов вернулся удовлетворенный, спокойный, даже уверенный в себе, что редко с ним бывало. По необычно загадочному его виду жена поняла, что ее ждет какой-то приятный сюрприз, что-то особенное, такое, чего она даже и не заказывала, и, помогая мужу раздеться, поглядывала с интересом на прислоненную к чемодану сетку с какой-то большой красивой коробкой. Пикалов однако же не стал тянуть, разжигать ее любопытство, как бывало раньше, когда он возвращался из своих кратковременных отлучек с обязательным подарочком для нее.

— Погляди-ка, Зина, что я купил…

Он торжественно водрузил коробку на стол, раскрыл ее, обеими руками вынул магнитофон. Черный нарядный магнитофон стоял на кухонном столе, застланном вытертой клеенкой, и был совсем нездешним, чуждым и этому неказистому столу, и большой задымленной русской печи с плитой, которую они каждое лето собирались перекладывать и все руки не доходили, и грубым громоздким табуретам, выкрашенным половой краской, и дешевеньким половикам с широкими поперечными полосами, и выцветшим занавескам, и всему этому скромному деревенскому дому.

— Мамочки мои, это что ж такое? — выдохнула Зинаида Ивановна и подняла на мужа растерянные глаза. — Радиоприемник, что ли?

Пикалов нажал клавишу, раздалось тихое шипение, потом что-то щелкнуло, и голос, знакомый и вместе с тем чужой, старательно произнес:

«Зина, это кассетный магнитофон, хороший, современный. Ты уж не серчай, вещь дорогая, но в доме нужная, можно и голос записать, и музыку, какую хочешь. Захотелось на старости лет игрушку иметь, в детстве-то не шибко много играл, нечем было. Будет и тебе забава, если захочешь. Вот послушай для начала…»

Раздались щелчки, потрескивание, зазвучала песня, которую Зинаида Ивановна очень любила и всегда слушала по радио:

Скажите, девушки, подружке вашей,Что я ночей не сплю, о ней мечтая,Что нежной страстью, как цепью я прикован…

Еще раз спасибо Лазарю Львовичу — нашлась у него и эта музыка, помогла отвести от головы Пикалова грозу с молнией и градом. И услышав сладкие и милые сердцу звуки, замерла Зинаида Ивановна, смягчилось ее лицо, разгладились морщины неудовольствия, присела она к столу, подперлась ладонью и с умиленным выражением дослушала песню до конца.

— И что, теперь ее всегда можно будет слушать, а? Когда захотишь?

— В любое время дня и ночи, — заверил Пикалов и, перемотав пленку в кассете, снова включил свой голос и неаполитанскую песню…

А потом, после ужина, согретый и умиротворенный, Пикалов и для себя поставил заветную кассету, впервые за последние годы выключив радио, и в горенке их мощно, величаво гудел орган.

Гришины отношения

Н. В. Бейлиной

Кого Гриша терпеть не мог, так это комаров. Их тонкое неотвязное пенье, их настырность, их мерзкая повадка нападать всем скопом на одного сразу со всех сторон, их подлая манера впиваться неслышно, с проворством опытного иглоукалывателя безошибочно выбирать уязвимые места, где после укуса вздуваются зудящие шишкари… Были у Гриши все основания считать комариное племя врагом номер один.

В душные летние ночи, когда комары особенно неистовствовали, и не было от них ни спасенья, ни укрытья, кроме как в марлевом пологе, Гриша методично обдумывал планы мести. Был у него один заветный прожект: распределить по всему нефтеносному Приобью некие установки, посылающие во все стороны мощные и притягательные для комарья сигналы (на каких частотах, низких ли высоких, это дело ученых — эн… эт… ну, в общем, насекомоведов, в частности, комароведов), а рядом чтоб стояли мощные компрессоры, втягивали воздух со всеми легкокрылыми, по ходу дела прессовали тех в брикеты и выдавали в качестве удобрения или корма для свиней.

Другой прожект, фантастический, заключался в том, что хорошо бы всех комаров, ну, скажем, Нефтеобской площади объединить в огромного сверхкомара такой же биомассы, а на Нижневартовской площади пусть будет свой сверхкомар, назовем иначе, суперкомар, величиной с корову или даже слона, легче будет разыскать среди тайги и… прямой наводкой. Или забросать с вертолета гранатами и дустовыми шашками. Благодарней охоты не знало бы человечество.

Мысль о том, что исчезновение кровососущих насекомых лишит основного корма северную рыбу и вообще нарушит биологическое равновесие в регионе, Гришу не беспокоила.

Прожекты тешили Гришино воображение, но не более того, а пока что приходилось изыскивать средства индивидуальной защиты. Испытанная борода для этой цели не подходила — не привилось это модное украшение мужского обличья среди трактористов, профессия не позволяет. Их племя не зря называют «мазутой». Но лицо и даже

руки можно на какое-то время отмыть той же соляркой, а как быть с бородой? И Гриша постоянно мазался «Дэтой», которую хранил во флакончике с притертой пробкой из-под духов, — освежался, как он шутил. А как мажутся «Дэтой»? Наливают несколько капель на ладонь, умывают руки, потом лицо. Немудрено поэтому, что летом Гриша выглядел мазутой из мазут. К счастью для него, лето в Среднем Приобье коротко, а комариный период и того короче, всего каких-то два с половиной месяца, так что Гриша мирился с главным своим неудобством.

Итак, комаров Гриша терпеть не мог, ко всему же прочему в жизни относился небрежно-снисходительно, в том числе и к своему болотоходу. Могучая машина с широченными гусеницами представлялась ему женского рода, он звал ее про себя «Машкой», при этом воображение рисовало ему то работящую ядреную бабенку лет эдак сорока — сорока пяти, в расцвете своей плоти, в засаленном ватнике и обязательно в кирзовых сапогах, то почему-то косматую медведицу, но не свирепую, а добродушную и ручную.

Работал он без подмены, один, болотоход был закреплен за ним лично, и Гриша с его развитым воображением мог бы чувствовать себя хозяином, господином, феодалом, удельным князем, царем-батюшкой, самим господом богом. Однако ничего этого не было, в отношениях человека и болотохода преобладали демократические начала: Гриша предоставлял своей «Машке» и возможность покапризничать, в которой так иногда нуждаются женщины, и некоторую самостоятельность, в которой каждый нуждается.

К примеру, «Машка» не любила, когда Гриша приходил к ней ночью пьяный, когда разило от него перегаром, а руки, потеряв чуткость и твердость, лезли не туда, куда надо, — такое случалось, когда Гришу будили после чьего-нибудь дня рождения или призывали на выручку и подмогу прямо из-за праздничного стола, в разгар веселья. Но когда в таких случаях «Машка» упрямилась и не желала заводиться, Гриша не психовал, не хватался за разводной ключ или кувалду, а старался побыстрей привести себя в рабочее состояние.

С другой стороны, когда, скажем, производственная необходимость заставляла Гришу переезжать по молодому, не окрепшему еще льду, он включал первую скорость, задавал трактору направление, выпрыгивал из кабины и шел поодаль, метрах в десяти, не спуская с мерно урчащей машины настороженного взгляда, словно бы понукая ее и одновременно предупреждая: «Ну-ка, давай, давай, покажи, на что ты способна, я тебе доверяю, но только гляди в оба, провалишься — пеняй на себя, я тут ни при чем…» Перед подъемом на берег Гриша ловко впрыгивал сзади на гусеницу, та подвозила его к кабине, он садился за рычаги, давил педаль, трактор облегченно и радостно взрыкивал, почуяв хозяйскую руку, и пер в гору.