Читать интересную книгу Любовь преходящая - Альфред Жарри

Он выбрасывает вперед руку, и от удара кулаком огромная фарфоровая ваза падает на пол и с грохотом разбивается.

Люсьена отбрасывает в другую сторону. Теперь, когда он разобрался с крокодилом, его корабль поднимает паруса и выходит в море, несется по меховым коврам, цветочным корзинам и поднимается на верхушку дерева, пальмы в кадке, украшенной шелковым платком. Он перескакивает из кресла в кресло, танцует на острие стеклянных предметов, не разбивая их, пролетает насквозь абажуры, не гася пламени ламп.

От сильного морского ветра снасти неистово бьют Люсьена по вискам. Чтобы не кружилась голова, он закрывает глаза. Да! Нелегко быть капитаном корабля. Тут поднимается самая настоящая буря. Морской болезнью он не страдает, так как его желудок способен забрать прилив целого океана шампанского и не выпустить при этом ни капли отлива. Он наоборот чувствует себя все лучше и лучше, он чувствует себя так хорошо, что начинает расстегивать свой капитанский мундир.

«В случае чего всем прыгать в воду!» — чертовски звучно командует он.

И продолжает невозмутимо раздеваться.

Перепуганная служанка бежит за хозяйкой.

Манон собиралась выходить. Она уже никого не ждет и представляет, как заедет в Варьете, забежит на минутку в свою ложу, увлечет одного старенького клиента, того, что всегда не в форме, эдакого созерцателя, который допускается в свободные для сплина вечера и за символический луидор теребит ей подвязки, рассказывая о процентах своей ренты.

Она, зевая, накрашивается и думает о том, что брюнетик, заинтересовавший ее своим смешным письмом и портретом, всего лишь казарменный шутник, явно неспособный на серьезную связь. И все же было бы забавно, если бы ее, знаменитую куртизанку, как отборное марочное вино разок отведали бы свежие и неискушенные уста юного незнакомца.

«Мадам, там пьяный!», — кричит негодующая служанка.

Манон вскакивает, роняет пудреницу и румяна. Она подбирает юбки, как девочка, что собирается прыгать со скакалкой; она бежит, опрокидывая мебель, вбегает в гостиную и замирает. Ее распирает от смеха.

«Уснул! Какая душка!»

А спит он очень чутко. Ему снится, что его корабль внезапно останавливается у зеленого острова. Он — в порту. Все пассажиры погибли, так как он побросал их, одного за другим, в пасть крокодилу, чтобы от него отвязаться. Последний пассажир орал как осел, и согласно обычаю, он ударил его веслом по голове, чтобы оглушить и спасти потом: ведь удобнее вытаскивать не утопающих, а утопших, когда те уже мертвы. Тут разбилась вторая ваза, и он открыл глаза.

Манон давится от смеха.

«И действительно! Пьян в стельку!»

Она ходит по фарфоровым осколкам; она их радостно топчет.

Превосходно! Вот это — по-настоящему! Юнец, наверное, полагает, что он в доме терпимости; она решает подыграть ему до конца. Она им восхищается и должна признаться, что именно такого и ожидала.

«Он же еще сущий ребенок. И такой миленький. Котик! Ну же, улыбнись тетеньке!»

Она встает перед ним на колени. Он, внезапно протрезвев, вскакивает. Как он очутился в этой гостиной? Откуда все эти осколки? А эта женщина, вся в кружевах, что стоит перед ним на коленях? Так вот она, Манон, знаменитая Манон, великосветская краля Манон! Провести с ней одну ночь стоит пятьдесят луидоров… и тут кошмарный подъем по лестнице вновь приходит ему на ум. Он лепечет:

«Пятьдесят одна ступенька! Черт меня подери! Ведь я у нее!»

Затем, очень сдержанно, по-светски непринужденно:

«Глубокоуважаемая сударыня, прошу меня извинить, у меня адская головная боль… Вы даже представить себе не можете. Я ужинал с друзьями, которые отправляются на Крит, и мы (доверительная улыбка) пили за здоровье турков! Я не должен был сюда приходить».

Он чувствует себя полным идиотом, и в то же время грудь его дышит вольготно… о! вольготно… и действительно, сорочка расстегнута, теплый воздух ласкает и даже, словно пухом, щекочет его кожу.

Манон тут же принимает величавый вид королевы панели. Она встает с колен и весьма церемонно, дабы его смутить, произносит:

«Понимаю. Чашечка чая вас подкрепит. Я вас уже не ждала и собиралась уходить».

Уходить! Это в таком-то виде! Он изумлен. На ней прозрачный пеньюар, отделанный такими же рыжими валансьенами, как и ее волосы. Черт те что! Ну и вырядилась! Женщин в таких нарядах показывают в скабрезных газетенках типа «Конец века», «Дон Жуан», «Парижская жизнь»… он тут же вспоминает изображения полуобнаженных девиц. Он терпеть не может подобные картинки, которые всего на два гроша — а что поделаешь? — глаз радуют, а на миллион оставляют неудовлетворенным. Ради приличия, он застегивает мундир и в ярости шепчет:

«Я не должен был приходить в красных штанах, не так ли?»

«Да нет же, уверяю вас. Я обожаю маленьких солдатиков. А как это вам удалось дотянуться до планки[8]?»

Он застывает, прислонившись к креслу; его охватывает оторопь, которая постепенно сменяется возмущением. Да что же это такое?! Он ростом вовсе и не мал, а она со своими манерами над ним просто издевается! Он уже выложил за ее фотографии десять су и готов заплатить за оригинал банкнотами, раз уж она без этой формальности не уступает. И если у него возникла странная идея побаловать себя этой витринной куклой, то только для того, чтобы доказать себе самому: даже самая шикарная женщина — всего лишь то самое. И вот, не сдержавшись, он грубо ей выдает:

«Мадам… Ах! Черт возьми! Не смейте на меня так смотреть! Я бретонец, и особым терпением не отличаюсь… Если вы стоите не больше, чем другие, то я смогу в этом убедиться весьма скоро! И не вздумайте меня гнать вон… У меня с собой вся необходимая сумма».

И он, как ему кажется, очень спокойно достает свое портмоне.

Манон, пораженная подобной самоуверенностью, несколько испуганно на него взирает. Ему чуть больше двадцати. Провинциал и грубиян, выросший на соленых лугах, упрямый как ягнята, чья черная шерсть остается на скалистых отрогах Финистера. Глубина его больших глаз мрачна и тревожна, она свидетельствует о его принадлежности к клану дезертиров и убийц, к клану авантюристов и пиратов, которые, вылавливая потерпевшего кораблекрушение, могли запросто его прикончить и забрать набитый золотом пояс. По одной только манере решать денежные вопросы, можно предположить, что его отец, почтенный деревенский нотариус, происходит из благородного рода разбойников с большой дороги.

Манон не знает, что и делать. Следовало бы выставить его за дверь. Так было бы безопаснее. Он разбил вазы принца Кориски, старые клуазоне[9], которые, склеив по кускам, еще можно продать луидоров по пять. Даже если предположить, что она уступит за обычную цену, она потеряет разницу между клуазоне целыми и склеенными.

По еврейской привычке во всяком деле мысленно подсчитывать выгоду, она кладет на одну чащу весов глаза юноши, а на другую — осколки, рассыпанные по ковру. Но вся проблема в том, что она не еврейка: она уступит против своей воли, не признаваясь себе, безответно.

Она звонит, чтобы принесли обещанный чай.

Входит служанка с подносом в руках. Люсьен сопит, закусывая губы, чтобы не выдать какую-нибудь глупость.

Они садятся.

МАНОН (улыбаясь): Еще горячий, не правда ли?

ЛЮСЬЕН: Да, еще бы!

Про себя:

Черт, мне не отделаться от этой чашки! Я выгляжу каким-то моллюском! И зачем я сюда пришел? Заявился на свою голову! Она, наверное, принимает меня за полного кретина…

МАНОН: У вас в полку сильно муштруют? Я слышала, что капралы очень суровы к молодым солдатам.

ЛЮСЬЕН: Я вообще ни черта не делаю, а когда выхожу прогуляться, капрал надраивает мне пуговицы.

Про себя:

И какого черта я отпустил эту шутку? Как мне теперь выпутаться? У меня голова идет кругом… Она выглядит так шикарно, у меня даже нет слов! Ну-ка! Перейдем к водке.

Он берет первый попавшийся графинчик.

Вы позволите, мадам? Это чтобы чай чуть остудить.

Он выливает половину содержимого себе в чашку.

МАНОН (ласково): А вы знаете, что фарфоровых ваз уже не осталось?

ЛЮСЬЕН: Ну и ладно, бить вазы всю ночь я все равно не собираюсь!

МАНОН: Будем надеяться. Так, значит, вы бретонец?

ЛЮСЬЕН (раздраженно): Я ведь вам уже сказал. А это вас не устраивает?

МАНОН: Бретань — прекрасная страна.

ЛЮСЬЕН: Думаю, вы готовы посмеяться и над Бретанью и над бретонцами в придачу.

МАНОН (снимая кольца и поигрывая ими): Ну как я могу смеяться, если… Какой же ты глупыш!

ЛЮСЬЕН (придвигаясь к ней): Нет, я не глупыш, и вот доказательство: я остался, хотя у меня было сильное желание…

Как во сне.