При желании человек может выудить из памяти самые малозначительные детали. Вот и Зверев вспомнил сейчас мимолетную гримасу презрения на лице «амазонки» и болезненно закаменевшее лицо жандарма. Было в этой молчаливой сцене что-то теряющееся в их прошлом.
«Оба-на! Шульгин, встретил „революционную подружку“, то-то я смотрю из дамочки креатив так и прет. Интересно, ее фамилия случайно не мадам Бочкарева или Засулич? Впрочем, мадам Бочкарева, скорее всего, еще мадмуазель и военную фуражку она примерит ближе к семнадцатому году. Засулич же давно старушка. Эта…, — Дмитрий Павлович мысленно скинул с „амазонки“ одежды, но вздрогнув, тут же вернул их на место. — На фиг нам жертвы голодомора».
Переселенцы давно пришли к выводу, что со службой в жандармах Шульгин промахнулся, как Сенька с шапкой. Такое частенько случается с людьми интеллигентными и от природы не злобливыми. Как ни крути, а жандармы, как и чекисты, по сути своей ассенизаторы, и выдержать такую службу дано не каждому.
В спокойное время он бы, конечно, втянулся, но революционная мясорубка стремительно перемалывала нормы морали, что характерно, с обеих сторон баррикад. В лучшем случае поручик должен был написать прошение об отставке, в худшем превратиться в законченного циника. На счастье или несчастье ему встретился Зверев, что на пару со своим старшим товарищем, периодически помогал Шульгину не свихнуться. Двигал ли переселенцами расчет? Если и двигал, то не играл доминирующей роли. В том было скорее обыкновенное человеческое сочувствие, подкрепленное некоторой толикой интереса — а удастся ли им подкорректировать мировоззрение человека другой культуры, к тому же жандарма? Такое положение дел способствовал тому, что порою иновременцы не то чтобы несли полную чепуху, но говорили весьма вольно, называя свои доказательства мысленным экспериментом.
Поплевав перед «тяжкой» работой на руки, переселенцы стали с воодушевлением просвещать несчастного аборигена в том, что есть, что на этом свете. Естественно, с их точки зрения.
Сначала хилым ручейком, а потом полноводным потоком в сознание жандарма полилась мысль о поразительном невежестве значительной части русской интеллигенции. Тяжелая артиллерия логических построений «чилийцев» с математической точность демонстрировала едва ли не слабоумие клиентов, при котором их недовольство режимом перерастало в борьбу с русской государственностью, а героика представала пошлой истеричностью. Конечно, таковыми являлись не все сторонники перемен, но весьма и весьма существенная часть. Об этой особенности российских социалистов говорить было не принято, а отдельные публикации на эту тему вызывали яростный протест публики, приравнивающей критический подход к позиции черносотенцев и крайних реакционеров. Переселенцы же пошли еще дальше — им удалось показать, что у наиболее яростных сторонников социальных перемен впереди маячит откровенная русофобия. Слышать такое из уст каких-то реэмигрантов было и странно, и даже неприятно. Некоторые оценки «чилийцев» оказались даже жестче, нежели царившие в жандармерии.
Не была обойдена вниманием и позиция власти. И опять в уши поручика полились весьма нелицеприятные оценки. К удивлению Виктора, его визави не заходились в праведном гневе по поводу расстрела девятого января. Расстрел безоружных, они называли расстрелом безоружных, но говорилось об этом, как о каком-то чисто техническом мероприятии.
Более всего Шульгина поразил взгляд переселенцев на реформу образования, проведенную министром просвещения графом Толстым. По мнению Федотова, этот выпускник школы для слабоумных подростков, так Борис Степанович охарактеризовал мыслительные способности графа, был прямым потомком грибоедовского Скалозуба, но в отличии от своего «виртуального папаши», нашел, что вольнодумство шло только от изучения точных наук. В итоге объем точны наук сокращен был сокращен, а головы гимназистов напрочь забили изучением «мертвых» языков.
«Виктор! — Жандарм впервые видел разоряющегося Федотова, — объясни мне, старому, как изучение арифметики может повлиять на умонастроение? Получается, если изучил два плюс два, то стал врагом престола, а если туп, как пробка, то стал защитником? Следуя этой логике, все сторонники царизма полные дебилы. Разве не так? Сегодня такая „гениальность“ лупит нас почище японцев. Мне катастрофически не хватает инженеров, а ты вынужден бороться с толпами неустроенных гуманитариев. Так что же, кроме отставания от Европы и волнений нас ждет завтра?!»
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Зверев выразился короче: «Шульгин, знаешь, почему матросы не тонут? Потому что они по уши деревянные».
Ответить офицеру было нечего, но самое удивительное, что эту тему он не нашел ни одной публикации.
Одним словом, по мнению «чилийцев», царизм оказался еще дурнее российской «прогрессивной» интеллигенции.
В итоге у Шульгина сложилась, в общем-то, непротиворечивая картина. Судорожно цепляясь за сословные привилегии, власть только усиливала волну недовольства. Драма напоминала ситуацию со стареющим бандитом, пытающимся настучать по голове «своим» мужичкам. Когда-то он защищал их от еще больших отморозков, но времена изменились. Мужики окрепли, опасности отступили, а бандит по-прежнему пытался жить за их счет. В роли бандита выступало высшее дворянство с батюшкой царем во главе, а в роли мужиков — нарождающаяся буржуазия. Пролетариат же служил тараном. При такой ситуации Россия стремительно раскалывалась на два лагеря и виноваты в том были обе силы, в точности, как во времена Французской революции.
Благодаря переселенцам Шульгин увидел попранную справедливость, как с одной, так и с другой стороны и у каждой на то были свои основания. Осознание такого положения вещей, помогало ему не скатиться ни в черную меланхолию, ни в душевное ожесточение. С какого-то момента Виктор почувствовал себя как бы над схваткой. Нет, он не перестал защищать свое отечество, свои идеалы, но границы его мира в один прекрасный момент раздвинулись. В нем нашлось место и эсерам с кадетами, и социал-демократам с черносотенцами. Не остались в стороне и анархо-синдикалисты с ярыми сторонниками самодержавия. Просто одних надо было в принудительном порядке лечить, а других… Других, тоже надо было бы подлечить, да вот же незадача — их-то он как раз и защищал. Как ни странно, но отступившее ожесточение, только повысило результативность его работы, что отразилось на отношении руководства. Все бы хорошо, но меланхолия нет-нет, да накрывала Шульгина своей черной волной, как сегодня, когда он встретился со своей первой юношеской симпатией.
Катится, катится, — на язык так и просилось продолжение о голубом вагоне. — «Блин, а еще хлорциан стелется». Да никто никуда не катится. Трамвай сломался. Понятно, драчка идет не хилая, а как иначе? Это, брат, исторический процесс! Как говорит наш отец родной, нарастание потенциалов психической энергии, приводит к пробою межклассовой изоляции. Отсюда мгновенный сброс энергии и накопление энтропии, — отвлекая офицера, Зверев сослался на очередную бредовую теорию Федотова, — другое дело, позаботься вы вовремя о КГБ, но… не судьба, — в этот момент морпех стал похож на кота, выудившего из аквариума золотую рыбку.
— Дмитрий, но это же, как ты можешь так легко…! — Виктора ощутимо передернуло.
— Эт точно, зато всех противников российской государственности такая контора вычищает на раз.
— Черносотенец!
— И это я слышу от жандармского офицера?! — Зверев в очередной раз плеснул на донышко «антидепрессанта», — черносотенство, партайгеноссе Шульгин, есть слепая реакция этноса на угрозу, я же толкую о комплексном подходе к делу организации системы безопасности державы! Заметь, не только твоей конторы, а многокомпонентной системы. Иначе хана котенку.
Когда переселенцы озвучили жандарму идею тотального промывания мозгов в сумме с грамотной организацией спецслужб, которые Зверев называл то комитетом госбезопасности, то НКВД (благо, хоть не расшифровывал последнюю аббревиатуру) Шульгин на время выпал в осадок. И было отчего. Не жалея красок Димон рисовал колонны борцов за справедливость, дружно шагающих на лесоповал.