— Неужто, и в самом деле, можно разговаривать с соседней деревней? — переспросил самый старший Федотов.
Борис еще в первый вечер поведал о своем ремесле. О том, что инженер относится почти к небожителям, подмосковные селяне знали, но радио было выше их разумения.
— Не только с соседней. Вот обучу Ивана, и поставит он вам рацию в горнице. Будете с ним каждый вечер болтать.
— Ох, и до чего же ученые люди додумались! — пригладив бороду, дед Платон перекрестился, но по всему было видно, что такая перспектива его радует. Еще бы, родной внук — да инженер!
По разумению деда Платона этот статус был повыше барского.
— И сколько же этим премудростям надо учиться?
— Чтобы начать зарабатывать — это одно, а вот по серьезному, считай всю жизнь. С его хваткой, я из Ивана по-любому академика сделаю, — серьезно сказал Борис. — Вы мне, Матвей Платонович, лучше еще раз об отце и деде своем расскажите. Мне дорога каждая мелочь: какими они были, что любили, с кем ругались?
— Да нечего там особенно вспоминать. Крестьяне они. Пахали от зари до зари, и весь сказ. Своего я почти не помню, а вот дед Николай, что жил домом напротив, очень ему завидовал. Важные, говорил, у твоего деда были усы.
Так, по крупицам, Борис вытягивал воспоминания об истоках своего рода. Постепенно на его генеалогическом древе стали вырастать ветви екатерининских времен. Предки оказались обычными русскими крестьянами. Жили, растили детей, трудились с малолетства и до смерти. В лихие времена кто-то бежал на Дон, но сведений о дальнейшей судьбе вольных людей в святцах не сохранилось. Скорее всего, их и не было никогда.
Среди прочего Бориса интересовала война с Наполеоном.
— Спрашиваешь, воевали мы с Бонапартой? — Матвей Платонович, привычным жестом, пригладил свою роскошную бороду. — Да разве крестьянину против наполеонова войска сдюжить? Вот когда супостат отступал, батюшка мой, царствие ему небесное, немного пошуровал. Что было, то было. Да только не любил он об том вспоминать.
Матвей Платонович рассказывал, а Борис вспоминал, как записывал воспоминания его тети Маши о днях оккупации. В этих краях немец простоял недолго, всего два месяца. Дед Иван с приближением фашистов погнал колхозное стадо в Иваново, а вернулся только к маю. В самой большой избе обосновался немецкий штаб, вот и пришлось двенадцатилетней девчушке ежедневно таскать с колодца по двадцать восемь ведер воды.
Глава 3
Вновь Питер и вновь советник Соколов
20 окт. — 25 окт 1905 г.
Обратный путь выдался по-настоящему осенним. Порывистый ветер швырял в лицо мокрые листья вперемежку с каплями дождя, зато отдохнувшая лошадка бежала резво. Размышления о предках постепенно сменились воспоминанием о последнем разговоре с Димоном.
— Давно хотел тебя спросить, кто такой Горбачев?
— Дурак!
В тот момент определение вырвалось резко и неожиданно для самого Бориса, с оттенком презрения.
Когда для анализа не хватает фактов, предмет интереса временно забывается, но в определенный момент, чертиком из табакерки, подсознание выдает резюме. Не факт, что оно однозначно верное, но, в принципе, доверять ему можно.
При «коронации» Михаила Сергеевича, Федотову было двадцать пять лет, меньше чем сейчас Звереву. К политическим баталиям он тогда относился более чем прохладно. Интерес появился ближе к кульминации системного кризиса Союза, но и тогда сказать, что Борис горел политикой, было бы большим преувеличением. Между тем штришков к портрету личности Горбачева накопилось изрядно. Так отчего бы не обобщить, тем более, что Димону был обещан ответ.
Припомнился, брызжущий энергией и уверенностью, взгляд новоиспеченного генсека. Казалось, сейчас он сотворит нечто глобальное, и всё проснутся в шоколаде. Для одних шоколад представлялся изобилием колбасы. Другим виделось пробуждение, пребывающего в летаргии, гиганта. Гигант должен был расправить плечи. Матюгнувшись, встряхнуться и, поплевав на руки, наконец-то начать пахать на пределе своих сил. Что характерно, людей, желающих «пахать» было до четверти от всего трудоспособного населения.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
В то время Федотову многое было непонятно. Но шли годы и перед его внутренним взором, словно изображение на черно-белой фотобумаге стала проявляться историческая драма. Горбачев говорил. Пусть не всегда грамотно, но под его словами многие готовы были подписаться. Говорил, говорил, но ничего радикального в стране не происходило, и с какого-то момента на лице генсека замелькала гримаса недоумения: «Как же так, я же им указал путь, а они?»
А «они», если брать людей, не имеющих опыта реального управления, то же не понимали, что для реформирования гигантской страны, отдельных постановлений и законов мало. Без обозначенной цели, без четких ориентиров на каждом этапе, реформа была обречена.
Позже выяснилось: не понимал этого и товарищ Горбачев. Судя по результату, он ни ухом, ни рылом не смыслил в реакциях систем. Поэтому, когда на его безграмотные действия экономика и общественные движения откликнулись в строгом соответствии с законами природы, главный коммунист страны посчитал, что во всех его неудачах виновата система управления, в том числе, возглавляемая им партия.
В принципе генсек был прав. Проблема действительно была и в системе управления, и в партии коммунистов, как в части этой системы. Как бы поступил на его месте человек разумный? Выяснив причину, он стал бы исправлять ошибки, корректируя свои действия по экономическим и социальным показателям.
Но не таков оказался наш комбайнер. Изматывающий труд управленца показался ему недостойным его величия, ведь из кабины «его комбайна» видны перспективы простым смертным неведомые. В итоге не по-детски обидевшись, «великий гуманист» пошел по проторенной дорожке: «ломать — не строить». Сдулся же Мишаня, примерно, к 1988-му году. Это ознаменовалось постановлением о порядке избрания советов трудовых коллективов и бредовыми выборами директоров. Потом генсек и вовсе сбрендил. Чего только стоило его новое мЫшление и прочая галиматья. Кстати, как всегда безобразно сформулированная, с массой речевых ошибок.
Дойдя в своих рассуждениях до этого момента Федотов вынужден был прерваться — ожившая в его душе, жаба потребовала дани:
«Каким же надо было быть дебилоидом, чтобы задарма отдать ГДР?! Западные фрицы за объединение Германий могли заложить черту душу. Хватило бы серьезно модернизировать промышленность СССР. А уж за роспуск Варшавского бока… Блин, и никаких договоров! Говнюка хоть как-то можно было бы понять, набей он себе по-настоящему мошну. Точно говорят: „простота хуже воровства“. Впрочем, а что еще ждать от комбайнера?»
Жаба на время успокоилось, что позволило продолжить анализ, правда, прежнего азарта Федотов уже не ощущал.
Сегодня Горбачев, с его наивной верой в новое мЫшление и гуманность запада, предстал перед Борисом в облике классического либерала. По-обывательски незлобливого, по большому счету не вороватого, но не тянущего на роль серьезного лидера. Такому осознанию способствовало наблюдение за местными сторонниками реформ, и, как это ни странно, за хозяином земли русской, товарищем Романовым. С другой стороны, сам феномен Горбачева явился свидетельством несостоятельности партийного принципа подбора кадров, заложенного в т. ч. и товарищем Джугашвили.
Интересно, если учесть неразрывность культурных традиций, то в феномене Мишани мы должны увидеть отголоски сегодняшней культуры, но тогда…
На счастье, порыв ветра окатил зарвавшегося мыслителя холодным душем. Сообразив, что слишком умных природа не любит, Федотов высказал классическое:
— На ну их всех на…, — и почти без паузы уточнил:
— Всех в жопу!
— Барин!? — кнутовище возницы не закончив движения замерло.
— Не ссы, братан, прорвемся.
Последнее утверждение было, в общем-то, понятным, но слишком новаторским. В итоге кнутовище вновь показало свою самостоятельность, сдвинув шапку вознице на нос. У Федотова даже мелькнула очередная «гениальная» мысль: не является ли кнут извозчика продолжением его мозга.