![]()
«Что за наваждение? — оторопело думал Илья. — Да кто ж это такой?»
— Я князь Глеб, — тихо молвил гость, — сын великого князя Владимира.
— Да быть того не может! Уже сто лет минуло, как Глеба Святополк окаянный убил!
Молодой князь отвел левую руку с груди, и увидел Илья прямо под его сердцем страшную, смертную рану от широкого кожа.
— Ну, теперь веришь ли? — печально спросил мученик. — Видишь — убит я братом своим, но милостью Божьей вечной жизни удостоен и с тобой говорить могу.
— Да как же это? — поразился Илья. — Да за что мне милость такая — со святым говорить?!
— Трудно тебе, укрепить тебя пришел… Знаешь ли ты, что твое имя значит? Крепость Божия! А какая же ты крепость, ежели унынию поддался? Тяжкая это болезнь, начало злоумия. Вот уж и Бога корил.
— Да, корил, — набычился Илья, — и тебя вот, князь, спросить хочу. Ответь мне, если знаешь: за что меня Господь калекой сделал и к лавке пригвоздил?
— Никто не знает и никому не дано знать, почему Господь посылает ту или иную скорбь и несчастье, но думаю, что они посылаются по грехам нашим.
— Да какие же у меня, младенца, молоко еще сосущего, грехи были?! — сжав кулаки, гневно крикнул Илья.
Князь внимательно посмотрел на него и тихо сказал:
— Быть может, Бог тебя от несотворенных грехов спасает. Видно, не на пользу было бы тебе здоровье.
— Каких таких несотворенных грехов?!
— Вспомни, как ты будто котел со смолой кипящей клокотал, когда левобережные молодцы муромских на Оке били? Была б в твоих руках и ногах сила, ты бы, долго не раздумывая, сколько жизней почем зря загубил?
Илья сумрачно глянул на свои пудовые кулаки.
— А сегодня, — мягко продолжал Глеб, — что ты подумал о женихе Улиты?
— Я б его, сморчка, если б здоров был, по самые конопатые уши в землю вбил, — тяжело вздохнул Илья.
— Вот и еще одну невинную душу загубил бы. Говорю тебе: в ком злоба и ярость — там прибежище сатаны, а в ком любовь, надежда и вера, в том Христос живет. К тому лукавый не прикоснется.
Утишился Илья, молчит.
— Не унывай много, — улыбнулся Глеб, — и наказания Господня не отвергай и не тяготись обличением Его. Ибо кого любит Господь, того наказывает и благоволит к тому, как отец к сыну своему.
Поднял Илья мокрое от слез лицо, шепчет горестно:
— Нет мне теперь пощады от Него… Ведь увидел Он сверху, сквозь крышу, как я крест с груди сорвал…
— Милость Бога бесконечна. Апостол Петр трижды от Него отрекался, но плакал горько, раскаялся и прощен был. И сейчас Христос невидимо стоит пред тобой и видит слезы твои. Знай: прощен ты, и вот знак тому.
Раскрыл ладонь, и к Илье тихо, словно перо по воде, поплыл медный крестик, бесшумно скользнул за ворот холщовой рубахи, а порванная бечева сама собой новым узлом завязалась.
Торопливо, будто щитом, накрыл Илья широкой ладонью маленький, теплый крестик, а князь ласково сказал:
— Помни, Илья, что ты — Крепость Божья, а посему верь и молись, и обязательно услышит тебя Господь, и исцелен будешь.
«А когда?» — простодушно хотел было спросить Илья, но вместо князя опять белоснежное облачко заклубилось и медленно растаяло…
Долго неподвижно глядел перед собой Илья, и глаза его уже были не тоскливые, как болотные топи, а как родники чистые, а мысли высоко в зимнем небе белыми-белыми голубями летали. Когда же очнулся и глянул на родителей своих, понял, что не видели и не слышали они этого чуда, а лежат себе на полу, как во сне.
— А чего это вы, родимые, посреди избы разлеглись? — улыбнулся Илья.
Открыли они глаза, моргают, как спросонья.
— Да сами, Илюшенька, не знаем… Упали чего-то и лежим вот себе, будто дурни праздные, — задумчиво поглаживает бороду Иван Тимофеич и на жену искоса хитро щурится.
А она вдруг молодкой зарделась, прыснула, и давай оба, на полу лежа, хохотать и локтями друг дружку подталкивать. Илья, на них глядя, первый раз за двадцать лет так громовидно хохотал, что в самую преисподнюю смех его ворвался и окаянного змея будто кипятком ошпарил.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Когда гордая воля больного, озлобленного Ильи пала и смирилась душа его пред Христом, понял он, что должен безропотно нести крест недуга своего. Никто более не слышал от него ни слова упрека, никто более не видел сумрачного взгляда.
Не только Илья и родители его в терпении своем очищались духом, но и многие другие как в Муроме, так и окрест, глядя на них, учились терпеть скорби.
Раньше, когда не спалось Илье, сидел он, опустив голову на грудь, а в голове этой ворочались тяжелые, тоскливые мысли о своей бесполезной и никому не нужной жизни: «Мухи и те нужны, чтоб воробьи да синицы кормились, а я — только чтоб хлеб в навоз перемалывать». Сейчас же глядел с любопытством в ночное оконце и уж не о себе горестно думал, а обо всем огромном Божьем мире: «День землей красен, а ночь — небом. Красота-то какая! И впрямь небо — терем Божий, а звезды — окна его. Из них небось сейчас Ангелы выглядывают и подмечают, кто чего здесь творит, и перед Господом за каждого ответ держат. И мой где-нибудь в сторонке стоит…»
И незаметно для себя начинал тихонько молиться: — Ангел мои хранитель, данный мне от Бога в охранение, внуши мне удаление от скуки и уныния, да не внемлю я гнилым беседам, да не послушаю людей пустых, да не совратят меня с пути дурные примеры и безумные помыслы…
И, будто младенец, спокойно, с чистой душой засыпая, думал: «Эх, кабы все православные знали, как ночная молитва легко на небо долетает, не храпели бы сейчас по лавкам. Днем-то ведь сколько тыщ молитв, толкаясь, к Богу летят!» А за семьсот лет до Ильи святитель Златоуст так об этом сказал:
«Встань ночью и посмотри на ход звезд, на глубокую тишину, на великое безмолвие и удивляйся делам Господа твоего. Тогда душа бывает легче и бодрее и может воспарять и возноситься горе. Самый мрак и совершенное безмолвие много располагают к умилению.
Преклони же колена, воздохни и моли Господа твоего быть милостивым к тебе. Он особенно преклоняется на милость ночными молитвами, когда ты время отдохновения делаешь временем плача».
И днем Илья не переставал удивляться: как же он раньше-то не замечал вокруг столько красоты? И чем пристальней и любопытней разглядывал он Божии мир, тем радостней и интересней было жить в нем.
Как-то постепенно перестал сравнивать себя с мертвой колодой, а все больше с маленьким, живым листиком среди тысяч других из густой зеленой кроны скромного, но крепкого дерева именем Русь.
Круглый год, изо дня в день, русичи, живущие плодами доброй, теплой земли, внимательно, как послушные дети, слушали и запоминали все, чему учила их заботливая Мать-природа.
А учила она их вот чему.
В декабре, когда холодная зима, встав на ноги, белым волком носилась по миру и мертвила его своими стылыми, острыми зубами, надо было подмечать: много ли зима инею насыпала, высоки ли сугробы надула, глубоко ли землю проморозила — все это к урожаю. Если же в конце декабря небо звездисто — народится много телят, ягнят, жеребят, ягод и гороху.
Но как бы зима ни лютовала, ни стучала ледяной палкой по крышам, на Светлое Рождество Христово зажигались в домах свечи, и людские души от бед оттаивали.
В феврале, после зимнего солнцеворота, солнышко начинает мало-помалу осиливать зимних духов и прибавлять день на куриный шаг. Бокогрей пришел, — жмурится на солнышко матушка, — корове бок нагрел.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Март-свистун ветряной откуда подует, оттуда все лето дуть будет. Теперь надо горластых грачей ждать. Если полетят они прямо на гнезда — дружная весна будет.
— Глянь-ка, Илюша, святые ласточки домой воротились, — перекрестилась Ефросинья.
— А почему святые-то?
— Разве не знаешь? Божья это птица. Где она поселится, тому дому благословение и счастье.
— А наша изба им ни разу не глянулась… Может, на этот раз погостят?
