швам, черный и белый смешиваются, порождая новые, незнакомые оттенки.
Я вижу, как уходит Ханс. Я убила робота. Сейчас это человек, мертвенно бледный, сломленный, для него все кончено. Одно мгновение, пока звенит колокольчик над закрывшейся за ним дверью, впустившей в дом порыв ледяного ветра, мне почти жаль его. Что, если приговор слишком суров, если он строже, чем заслуживает дядюшка Ханс?
У двух нимфеток мордашки розовые, а голые груди весь год наружу. Нимфетки не носят платьев, только широкие покрывала наброшены на плечи. Волосы заплетены в широкие жгуты. Вид у них немного грустный, будто они вот-вот улыбнутся. Я все пытаюсь встретиться с ними взглядом, но никак не получается. Я вижу их из своего окна под самой крышей отеля, из номера 21, где я почти всегда сплю с сестрой Марианной.
Нимфы восседают по обеим сторонам вокзала, точно греческие статуи. Слева струится красный свет, озаряющий ночной квартал пульсирующим слепящим блеском. «Кока-Кола», буквы-громадины. Я люблю эту красивую надпись с тонкими и толстыми линиями и само забавное слово, напоминающее приветствие на экзотическом языке.
Иногда я высовываю из окна руку и вижу, как ладошка становится красной, потом свет гаснет и загорается вновь. Я нимфа с вокзала, я ангел и вот-вот полечу, девчушка, отправившаяся в путешествие. Еще немного, и я выпорхну из окна, как птица. Я смотрю на свою руку, которая мягко светится красным, сжимаю и разжимаю ладошку. В свете прожекторов «Кока-Колы» я пальцами изображаю театр теней для своих нимф.
Утрехт, смешной мой городок, чопорный и невзрачный, активный деловой центр, где приезжающих путешественников встречают две голые девочки и море неоновых огней.
Дверь моей комнаты медленно открывается. Мать просовывает голову, и глаза ее распахиваются от удивления: я посреди ночи стою у окна.
— Ты что, не спишь?
— Нет.
— А сестра?
— Марианна всегда ложится рано.
— Отель забит до отказа, буди сестру и марш в двадцать второй номер, этот я сдала хорошему клиенту.
Двадцать второй номер — не спальня, а чулан с грубо сколоченной кроватью и слуховым окошком на потолке. Когда все комнаты в отеле заняты, нам с сестрой приходится располагаться там. Я беру на руки горячее и слабенькое тельце Марианны, говорю ей, что это я, Сильвия — чтобы она не плакала, — и несу на верхний этаж, пока мать, двигаясь быстрее собственной тени, восстанавливает прежнее убранство и громко зовет ожидающего внизу постояльца.
В двадцать втором номере кровать узкая и холодная. Постояльцу, который сейчас располагается в двадцать первом, должно быть, приятно будет улечься в постель, нагретую сестрой, он там быстро заснет. А вот я заснуть не могу. Не спеша развешиваю на стене картинки с утенком Дональдом, которые всегда таскаю с собой, они создают семейный уют.
Слуховое окно расположено так высоко, что из него виден только черный кусочек неба. Я не отрываю глаз от этого прямоугольника… А куда мы денемся, если мать сдаст еще и двадцать второй?
Я очень люблю младшую сестренку. Когда она рядом, мне не так холодно. Мать иногда в шутку рассказывает, как однажды, когда мне было два года, она застала меня, когда я душила малышку Марианну. Эта история не кажется мне смешной. Я, конечно, была очень ревнива, но душить Марианну? Нет, мне бы ее не хватало. Я предпочитаю дергать ее за ушко, щипать пухлые щечки — так, чтобы было не больно, — и важно напоминать, что я старше, сильнее, ей надо меня слушаться.
Ласкаться в семье не принято, физический контакт сведен к минимуму. Прикосновения подразумевают нежность, а это качество бесполезное. Работа, движение и соблюдение дистанции заменяют собой все.
— А нужно ли друг к другу прикасаться, чтобы получились дети? — с любопытством интересуюсь я.
Мама, смутившись, начинает рассказывать про капусту и цветы, чем весьма забавляет тетю Мари. Что за дурацкая теория, думаю я.
Этим вечером в отеле воцаряется мрачная тишина, и я, страдая от бессонницы, внимательно вслушиваюсь, не пройдет ли кто, не звякнут ли чашки из фарфоровых сервизов. Я жду, что в дверь просунется голова уставшей матери и та потребует покинуть номер, как бы поздно ни было, как бы крепко ни спала сестра; подняться еще выше, забраться еще дальше, в такую крохотную комнатенку, что туда едва-едва можно будет зайти, такую малюсенькую, что меньше на свете нет. Тогда нас больше никто никогда не увидит, о нас забудут навсегда.
Я боюсь этих перемещений по комнатам моего детства под руководством матери, ночных гонений ради удобства чужих людей, из-за нескольких лишних флоринов. В который раз подтверждается мое давнее предположение: я мешаю, я лишняя, недорого стою, дешевка. Блуждая из одной комнаты в другую, я стараюсь скрыть душевную боль за внешним равнодушием.
— А здесь ли Ханс? — спрашивает постоялец.
— Нет, он здесь больше не работает, — сухо откликается тетя Алиса.
Мужчина удивлен, его руки на стоике администрации чуть заметно дрожат.
— А где же он? — продолжает он, заметно огорчившись.
— Не знаем и знать не хотим.
— А, ну что ж…
Постоялец получает ключ, поднимается по лестнице и в нерешительности останавливается. Неожиданно он хватается за перила и закрывает лицо руками. Мы смотрим на него во все глаза.
— Да он никак плачет? — удивляется тетя Алиса. — Ты его знаешь?
— Нет.
Я ухожу побродить по гостиной. Да, я его знаю. Я вспомнила его яркое пальто с черным меховым воротником и огромный воспаленный прыщ на лице. Этого типа дядюшка Ханс целовал на кухне. Я вошла туда бесшумно, думая, что никого нет; было уже поздно, а я не поужинала. Дядюшка Ханс сжимал ладонями шею этого мужчины и как будто ел его губы. Их руки напряженно сплетались, казалось, они изголодались друг по другу. Этот человек стоял ко мне спиной и не видел меня, а дядюшка Ханс стоял ко мне лицом. Он сразу меня заметил, на мгновение остановился, а потом снова принялся заглатывать рот того типа. Оба тихо похрюкивали. Дядюшка Ханс выдержал мой неподвижный взгляд, потом закрыл глаза и снова открыл их, глядя прямо на меня. Он смотрел так, будто хотел заорать на меня, выразить накопившееся бешенство, посмотреть, как рухнет мой закрытый девичий мирок безмолвной мечтательницы.
Я увидела страсть, и она мне не понравилась. Я рассмотрела наслаждение, и оно показалось мне противным. Глядя дядюшке Хансу прямо в глаза, я незаметно, очень медленно попятилась назад.
Мои тапочки прошуршали по линолеуму, и я тихонько