порицают меня:
— Дома такой кавардак, а ты нашла чем гордиться, дочь моя!
На свой простой и привычный манер они хотят оградить меня от сложностей взрослого мира, где я могу потерять себя.
Надо молиться, чтобы в жизни была только любовь.
Вот и лето, а я снова в отеле.
Мы на несколько дней едем к морю. Отец снял маленький симпатичный домик. С нами тетя Мари. В машине мать все время молчит, открывает окно, шумно вдыхает свежий воздух и не отрываясь смотрит в чистое небо. Отец то и дело сообщает нам, сколько километров осталось проехать. У него непривычно монотонный голос. Марианне грустно, ее разлучили с Аннеке, а братик, опершись локтями о спинку заднего сиденья, угадывает марки проезжающих машин. Тетя Мари дремлет. Я смотрю на мелькающие поля без единого деревца, огороженные то одноцветными, то разукрашенными заборами. Мягко опускается ночь. Ну и тишина, и это называется каникулы! Едва приехали, как отец говорит нам, что завтра утром скажет кое-что важное, он сам разбудит нас, а теперь пора спать. Тетя Мари удручена, она в дурной фазе. Мать юркает в спальню, даже не обследовав домик, как обычно бывало, не разморозив холодильник и не посмотрев, что в нем. Мебель в чехлах, и я развлекаю себя тем, что срываю их вместе с облаками пыли, от которых кашляет тетя Мари. Побольше живости, побольше шума! В спальне Марианна не спит, расспрашивает меня о пансионе, появились ли у меня новые подруги? Она выросла, сообщает мне, что уже курит, я ей не верю, ругаю ее, улыбаюсь — я счастлива, что мы снова спим в одной комнате. Деру ее за ухо, нежно мстя за предательство. Она делает вид, что ей больно. Потом начинается песенный конкурс. Начинает она — с музыкальной комедии, которую смотрела уже три раза, «Звуки музыки». Я хохочу, я видела этот фильм, он очаровательный, но совсем детский! Английских слов сестра не понимает, зато эти простые и нежные, радостно баюкающие мелодии проникли ей в сердце, как божественное послание. Марианна встает на кровати и копирует Джули Эндрюс, когда та, ласковая гувернантка, пытается успокоить семерых детей-полусирот, напуганных грозой: «Cream coloured poney, crisp apple strudel… these are a few of my favourite things… When the dog bites, when the bee stings…»[2] Джули наставляет детей: когда жизнь кажется тяжелой, нужно подумать о чем-нибудь добром и простом, и это прогонит все страхи. Я смеюсь над сестрой, но все-таки должна признаться, что и сама давно заучила наизусть эту песенку, и она бывала у меня на языке гораздо чаще, чем молитва.
«Крим колор пони!..» Пританцовывая, Марианна напевает тарабарщину, из нее просто льется. Я перебиваю, запевая взрослые шлягеры — «Битлз». Этим я показываю непросвещенной малявке свое знание английского, а потом говорю ей, что пора спать, и Марианна слушается. Подхожу к окну, море волнуется, с криком кружатся чайки.
— Ах, непогода, непогода… — это тетя Мари причитает в коридоре голосом привидения.
Я не могу заснуть. Папа собирается сказать что-то важное. Он хочет продать отель? У него нелады со здоровьем? Мы ему больше не нужны? Мне тревожно, я взволнованна, как море за окном. Я неплотно закрыла дверь, и мне слышно, как мать говорит что-то необычайно тихо. Высунувшись в коридор, я слушаю непрекращающийся шепот. Слов разобрать нельзя, но интонация улавливается. Кажется, она спрашивает о чем-то папу, а тот не отвечает, и она умоляет его.
Вот и утро, а я почти не спала. Отец, зайдя, будит нас довольно сухо. Мать уже на кухне, она так и не сняла своего летнего платья в цветочек, без рукавов. Ей вроде холодно, она целует нас не глядя.
В дверь звонят. Я подпрыгиваю, колокольчик звенит громко, требовательно. Вдруг просыпается заснувшая на стуле тетя Мари и, ворча, идет открывать. Я слышу громкие голоса. Мы бежим к дверям и видим женщину с белым лицом. Глаза у нее накрашены, губы тонкие и ярко-пунцовые, волосы взбиты, побрызганы лаком, прическа очень высокая из-за огромного круглого шиньона, возвышающегося на самом затылке. Я на шаг отступаю, она кажется ведьмой. Отец рукой отстраняет тетю Мари и представляет всем эту женщину. Из кухни выходит мать, встает поодаль от отца и отворачивается.
— Дети, представляю вам мою новую жену!
Мать не произносит ни слова, она уже несколько дней в курсе дела, она смирилась, в конце концов она смирится со всем.
Тетя Мари злобно урчит, в ярости хватает стоящую у дверей в гостиную бутылку хереса и наносит женщине удар по голове, точно как в детских мультиках. Шиньон сплющивается. Испуская повизгивание, женщина отбивается, но ей не причинили никакого вреда. Отец мощными руками хватает сестру за талию и тащит ее в комнату, потом возвращается, садится, он устал. Женщина разглядывает меня с легкой улыбкой.
Не может быть. Не может быть! Вот сейчас, в эту минуту, надо подбежать к папе, крикнуть ему, что я люблю его и умоляю позаботиться о маме, — само собой, он послушается дочери. Я прыгаю к нему на колени и умоляю его:
— Папа, вы не сделаете этого!
Я трясу его тяжелые плечи. Он всхлипывает, уклоняется от моих поцелуев и говорит дрогнувшим голосом:
— Что ж, я слаб, девочка моя, слаб…
Папа сделал выбор. Женщина все еще улыбается, волосы у нее слегка растрепались, но выглядит она смелой и решительной. Кровь ударяет мне в голову. Кровью наливаются глаза. Я прихожу в ярость, прорывается то, что копилось во мне четырнадцать лет. Я кидаюсь на ведьму разъяренной львицей. Я колочу ее, царапаю, срываю этот чертов пластиковый шиньон, о котором в нашей семье до сих пор никто и не слыхал, я хочу ее убить, видеть ее кровь, раздавить ее.
Отец и мать с трудом отрывают меня от этой женщины, уже лежачей, она даже слезинки не уронила, гнусная упрямая тварь, живучее насекомое. Меня запирают на весь день. Я барабаню в дверь, то кричу, то рыдаю, а потом внезапно — успокаиваюсь. Я пришла в себя. Меня не сломить. «Держитесь царственно, выше голову…»
Я уговариваю себя, что все бесполезно, что разрыв нужно принять как обычное событие повседневной жизни, не искать логику. Завтра бурное море успокоится и станет гладким, как масло. Папа уходит. Будто наступает другое время года. Кажется, что можно управлять любовью, жизнью, связями, можно научиться их выстраивать, но временем года управлять нельзя.
Что ж теперь будет? Не знаю. Грядущее этой разбитой жизни страшит меня. Надо