Читать интересную книгу За державу обидно - Александр Лебедь

Каша кашей, но на нее надо заработать, а куда идти в семнадцать с половиной лет? На один завод пошел, на другой — мал, говорят, нет восемнадцати. Мама стала меня уговаривать сдать документы в политехнический институт — видела во мне инженера. Так я стал абитуриентом факультета автоматики и телемеханики, но не надолго. Первый экзамен (математику) сдал на четверку. А потом подумал, подумал и больше не пошел. Не прельщала меня перспектива ковыряться в электронных схемах. Небо манило, высота!

Явился я в райком комсомола и попросил куда-нибудь направить на завод. С комсомольской путевкой отправился на Новочеркасский завод постоянных магнитов. В отделе кадров первым делом с меня взяли подписку, что я от своих льгот на работу в одну смену отказываюсь и буду трудиться, как все. Мне было все равно — в одну смену или в три работать, лишь бы у родителей не сидеть на шее. Попал я на участок шлифовки магнитов. Хорошо запомнил первый свой рабочий день. Показали мне, как шлифовать самый примитивный магнит, и я старался целую смену. Отработал, смотрю гордо на гору моих заготовок и уже собрался уходить, как вдруг подходит ко мне красивая девушка и говорит: «Я секретарь комсомольской организации цеха. У нас, между прочим, принято убирать за собой, уборщиц мы не держим!» Ничего не поделаешь, пришлось убрать и подмести. Девушку звали Инной, и, забегая вперед, могу сказать, что это была моя будущая жена, за которой я ухаживал целых четыре года.

Вскоре я понял и другую науку времен застоя. Хорошо работать было невыгодно: как только заработок поднимался, приходил нормировщик и срезал расценки. Мой бригадир Женя Барсков был рубаха-парень, мог чудеса творить. Вот и сотворил он «ночное» приспособление, которое позволяло шлифовать одновременно 10–15 магнитов с высокой степенью точности. Но… им бригада пользовалась только в ночную смену, чтоб никто не видел из начальства. Сделаем большой задел и потом дурака валяем в дневные смены. В коллектив я вписался сразу, сдал на разряд, но мечты своей не оставил и ближе к лету снова стал готовиться к поступлению. В военкомате опять сказал, что буду в Качинское авиационное училище поступать, но не прошел по такому показателю, как рост сидя. На два сантиметра длиннее оказался. Итак, на Качинском училище был поставлен крест. Но подсказали мне, что можно в Армавирское летное училище перехватчиков попробовать. Я был настолько уверен в поступлении, что сразу подал заявление на увольнение с завода. Начальник цеха Вишневский уговаривал взять отпуск для поступления, но когда тебе восемнадцать лет и в голове наполеоновские планы, говорить о благоразумии не приходится. Я уже парил на недосягаемой для цеха высоте — в облаках. Поругался и ушел. Начал опять медкомиссию проходить. Отоларинголог снова меня остановил. На сей раз нашел затемнение гайморовых пазух и увеличение носовых раковин. Долго меня лечили, носовые раковины выжигали. Как вспомню, так паленым мясом пахнет… Потом все дружно пришли к выводу, что гайморит мой можно лечить только оперативным путем. Пока я по больницам скитался, время опять ушло. Досада меня одолела: что за заколдованный круг, из которого никак выбраться не могу? Да и положение оказалось щекотливое: назад на завод пойти — гордость не дает, хотя Инна и звала. Так в центральном гастрономе стал я действовать по принципу «бери больше и неси, куда пошлют». Год отработал грузчиком и в третий раз явился на комиссию в военкомат. Теперь знал все тонкости и легко прошел отоларинголога. Поехал на комиссию в Батайск уже спокойно, а напрасно. Хирург придрался к ключице и, как говорится, «зарезал». Тут я стал неуправляем. Что кричал, не помню, но скандал вышел громкий. Начальник медицинской комиссии махнул рукой и сказал: «Езжай в Армавир, пусть там твою судьбу решают».

10 мая 1960 года я был в Армавирском училище. Нашел седого подполковника — начальника медслужбы и сразу доложил ему, в чем дело. Отнесся он ко мне благожелательно и пригласил хирурга. Тот меня заставил приседать, ложиться, отжиматься и вынужден был признать, что хоть ключица и срослась некрасиво, но противопоказаний нет. Тогда начальник медслужбы сказал мне, чтобы я прошел всю врачебно-летную комиссию, потом останется вместе со всеми только экзамены сдать.

Начал я с отоларинголога. Думаю, пройду, а там сам черт не страшен. Но врач сразу определил наличие нескольких операций. А по приказу две любые операции и более — «к летному обучению не пригоден». Я снова был взбешен до предела, пошел к начмеду, но тот развел руками: «Ничего не могу поделать. Вот приказ министра обороны».

Вышел я из училища ошалелый. По дороге деньги потерял. Иду голодный и злой по Армавиру и первый раз в жизни не знаю, что же мне делать. Добрался до Ростова на перекладных. В военкомате ко мне отнеслись сочувственно. Майор, который меня отправлял, успокоил: «Ну, что ты все летное да летное? Хочешь быть офицером, давай подберем место не хуже!»

Стал я листать страницы разнарядки. В танк залезать — длинный. В подводники — сам не захотел, в артиллеристы — тоже. Наконец, где-то в конце мелькнуло Рязанское высшее воздушно-десантное командное дважды Краснознаменное училище имени Ленинского комсомола — РВВДКДКУ. Решил рискнуть — все к небу ближе. Хоть не за штурвалом, так в свободном падении высоту ощущать буду. Домой пришел и рассказал все отцу.

— Что ж, сынок, — сказал он, — решил — пробуй. Но знаешь, что это такое?

Я честно сказал, что очень смутно все это представляю.

— Неплохо было бы попробовать, а то вдруг тебе это не понравится.

Попробовать так попробовать! Коль отец говорит, нужно действовать. Поехал я в Донской поселок, находившийся в 16 километрах от Новочеркасска, там у нас располагался аэроклуб. Прибыл на летное поле — там стоит группа парней.

— Мужики, — говорю, — как тут у вас попрыгать можно с парашютом?

Поначалу посмеялись, а потом отнеслись с сочувствием и показали на инструктора: «Вон Виктор Сергеевич, иди уговаривай его!»

Инструктор — плотного телосложения, грубоватый на вид — встретил меня неприветливо:

— Чего шляешься здесь? Прыгать захотел? Иди ты… много вас тут таких ходит…

Пошел я опять к новым знакомым. Парни рассмеялись. Они уже издали поняли реакцию инструктора.

— Беги за водкой, — посоветовал один из них, — и все уладится. Бутылки три хватит.

Притащил я четыре бутылки, тогда-то они копейки стоили. Инструктор покрутил головой: «Ладно, иди парашют укладывать учись». За день меня научили сразу всему — я уложил парашют, прошел предпрыжковую подготовку и медицинскую комиссию.

На укладке инструктор показывал этап — мы выполняли. У него при укладке купола получалось все красиво, у остальных — более или менее, а у меня какой-то непонятный хвост образовался, потом еще три. Я вправо, влево — соседи не знают, такие же нули, как я. Инструктора спрашивать лишний раз не хотелось: «бараны», «дебилы», «кретины» — это самые мягкие выражения из его лексикона. Я сложил «хвосты» гармошкой и затянул чехлом. Позже выяснилось, что я интуитивно поступил правильно. Заодно позже выяснилось, что все укладывали парашюты Д-1-8, а я — ПД-47 (парашют десантный, 47 года образца, квадратной формы, с покушениями на управляемость), отсюда и «хвосты».

На предпрыжковой подготовке был тренажер Проничева — вышка метров 10 высотой с противовесами. Надеваешь подвесную систему, выпрыгиваешь, пролетаешь метра 3, тебя как следует встряхивает, и ты зависаешь метрах в 5–6 от земли. Инструктор командует: «Повернись направо», «Повернись налево», «Парашютист справа, слева, сзади». Какое «право», какое «лево»! Если тебе только что на пальцах объяснили, как это делается, в голове путаница, и все получается почему-то наоборот. На земле хохот. Инструктор констатирует факт: «Баран! Земля!» Помощник отпускает рычаг, ты стремительно проваливаешься, ляпаешься о землю и пытаешься молодецки вскочить. Противовесы в этот момент идут в обратное положение, тебя опять приподнимает и опять прикладывает к земле. Хохот. Но необидно. Все смеются друг над другом. Все всё видят. Но каждый, попав на тренажер, с маниакальным упорством повторяет те же ошибки.

На медицинскую комиссию я пошел один — остальные прошли ее раньше.

Умудренный многочисленными «отлупами», я с осторожной напряженностью открыл двери медпункта. Там сидела молодая женщина и читала какую-то книгу. Я кашлянул, и только тогда она подняла голову. Узнав, в чем дело, взяла указку и показала на две самые крупные верхние буквы: «Видишь?»

— Ясное дело, вижу! — с готовностью откликнулся я.

— Все, иди прыгай! — И она оформила мне первый допуск в небо.

На вечер следующего дня у меня были билеты в театр, и я зашел предупредить Инну, что утром прыгну с парашютом, а после обеда вернусь и зайду за ней. Предупредил родителей и уехал на ночь в аэроклуб, так как прыжки должны были состояться на рассвете. Я, конечно, волновался, не мог заснуть. Людей в казарме было много, и разговоры шли до полтретьего, пока нас не подняли. Дул легкий ветерок, таяла ночная майская дымка, ночь повернула к утренней зорьке, когда мы степью добирались на аэродром. АН-2 стоял готовый к вылету. На поле я увидел нашего инструктора и еще несколько человек. Мэтры воздушного простора спорили о погоде. По инструкции, в случае возникающих порывов ветра прыгать было нельзя. Но порывы то возникали, то исчезали. Мы ждали решения своей судьбы и слушали спор инструкторов. Наконец они решили, что прыгать можно. Ощущения, когда я услышал: «Пятый корабль, на выход», — были непередаваемые. Прыжок в бездну, в неизвестность, в будущее! Я уже мысленно представлял себя курсантом Рязанского училища, прыгающим чуть ли не в тыл врага.