Осел вошел, и тогда мудреца спросили, что послужило тому причиной. Омар ответил: «Дух, вошедший в тело этого осла, обитал в теле наставника этой семинарии, вот почему он не мог войти внутрь; теперь, когда он понял, что сотоварищи его узнали, сам по необходимости прошел во двор». Однако этим забавным средневековым байкам явно будет недоставать остроты и язвительности, если сравнить их с одним-единственным четверостишием Хайяма:
Шейх блудницу стыдил: «Ты беспутная, пьешь,Всем желающим тело свое продаешь!»«Я, – сказала блудница, – и вправду такая.Тот ли ты, за кого мне себя выдаешь?»
(Перевод Г.Плисецкого)Даже беглый обзор средневековых сообщений об Омаре Хайяме позволяет выявить некоторую закономерность в эволюции оценок его личных качеств: свидетельства Низами Арузи Самарканди и Бейхаки (1106–1174), знавших его лично, проникнуты не просто преклонением перед достоинствами великого ученого, но и чисто человеческой симпатией и восхищением; более поздние сведения, сложившиеся в форму сводных биографий и включенные в сочинения типа «историй мудрецов», отличаются сочетанием традиционных формул восхваления его учености и резко отрицательными оценками его как личности. Упоминание о таких чертах характера Хайяма, как замкнутость, скрытность и даже некоторое высокомерие, проявлявшееся в «скупой» и лапидарной манере сочинения и преподавания, в нежелании подробно объяснять ученикам непонятное, имеется уже у Бейхаки. Тем не менее только у поздних историков личные качества Хайяма подвергаются открытому осуждению и служат основой для обвинений в нарушении норм шариата и вероотступничестве.
Первый после Бейхаки историк, сообщающий сведения об Омаре Хайяме в своей «истории мудрецов», Мухаммад Шахразури начинает посвященный ему раздел такими строками: «Омар Хайям – нишапурец по происхождению и рождению, он был равен Абу Али ибн Сине (Авиценна) в науках философских, но был дурного нрава, почему его менее посещали люди науки». Рассказывая о другом ученом, астрономе и механике Абу-л-Хатеме Музаффаре Исфизари (кстати, близко знакомом с Хайямом, судя по словам Низами Арузи Самарканди), тот же автор подчеркивает, что «с учениками и слушателями он был приветлив и ласков в противоположность Хайяму». При этом у Шахразури еще отсутствуют в полном объеме мотивы осуждения поступков Хайяма с точки зрения религиозной морали, хотя намек на них можно усмотреть в одном небольшом эпизоде: «Однажды пришел к нему (Хайяму. – М. Р.) ислам-ал-Газали[2] и спросил о причинах видимости части из частей небесного свода для двух полюсов (земной поверхности), помимо этих двух частей (видимых на полюсах), при бытии его (небесного свода) подобным в частях. Омар Хайям стал объяснять и начал говорить о движении и поскупился на беседу по предмету вопроса – таков был обычай этого уважаемого старца. В это время до слуха их донесся призыв к полуденной молитве; «Пришла истина и исчезла ложь», – сказал Газали и встал». Притом, что в анекдоте нет прямых нападок на Хайяма, тон его вполне соответствует последующим представлениям о богопротивной натуре ученого. Ярче всего такое мнение о Хайяме отразил арабоязычный историк Джамал ад-Дин ал-Кифти (1172–1231), чье сообщение о Хайяме стало хрестоматийным и часто цитировалось. Оно гласит: «Омар ал-Хайям – имам Хорасана, ученейший своего времени, который преподает науку греков и побуждает к познанию Единого (Бога) посредством очищения плотских побуждений ради чистоты души человеческой и велит обязательно придерживаться идеальных между людьми отношений согласно греческим правилам. Позднейшие суфии[3] обратили внимание на кое-какие внешние свойства его поэзии и это внешнее применили к своему учению и приводили в доказательство на своих собраниях и в уединенных беседах. Между тем сокровенный смысл его стихов – жалящие змеи для шариата… Когда же современники очернили веру его и раскрыли те тайны, которые он скрывал, он убоялся за кровь свою, взял в руки узду своего языка и пера и совершил хадж (паломничество в Мекку. – М. Р.) по причине боязни, а не по причине богобоязненности… Когда прибыл он в Багдад, поспешили к нему его единомышленники по части древней науки, но он преградил им вход преградой раскаявшегося, а не собрата по пирам. И вернулся он из паломничества в свой город, посещая утром и вечером место поклонения (т. е. мечеть. – М. Р.) и скрывая тайны свои, которые неизбежно откроются. Не было ему равных в астрономии и философии – и в этих областях он стал притчей во языцех. О, если бы дарована ему была способность избегать неповиновения Господу! Есть у него разлетающиеся с быстротою птиц стихи, которые обнаруживают его тайные помыслы, несмотря на все их иносказания…» Обвиняющий тон ал-Кифти не мешает нам насладиться удивительной картинностью и точностью его сообщения, дающего законченное представление об атмосфере религиозной травли и страха, которая окружала Хайяма в старческие годы. Заслуживает особого внимания тот факт, что ал-Кифти упоминает поверхностные, с его точки зрения, попытки суфиев истолковать стихи Хайяма в мистико-символическом духе. Стремление увидеть в Хайяме чистого духом искателя божественной истины было вполне естественным, поскольку суфии активно пользовались формой рубаи в своих религиозных сочинениях и ритуальной практике начиная именно с XI века. Тем не менее критерии объективности не позволяют историку ал-Кифти признать органичность суфийского миропонимания для философа Хайяма. Действительно, может ли считаться истинно «влюбленным в Бога» тот, о ком сложили такую легенду? Рассказывают, что однажды во время дружеской пирушки на лоне природы Хайям читал свои стихи. Когда прозвучало одно из самых дерзких четверостиший, внезапно налетевший порыв ветра опрокинул кувшин, лишив сотрапезников драгоценного вина. Раздосадованный Хайям тут же сложил экспромт:
Конец ознакомительного фрагмента.
Примечания
1
«Палаточниками» называли ремесленников, занимавшихся изготовлением палаток и шатров.
2
Ислам-ал-Газали – почетное звание богословов.
3
Суфии – последователи мистического течения в исламе, суфизма, отличавшегося многочисленностью входящих в него орденов и братств.