Читать интересную книгу Патриот - Андрей Рубанов

Четыре ряда едва ползут.

Выхлопной угар, горячий асфальт, перегретая резина.

Мелкая пыль, неизбежная в крупнейшей столице лесостепей.

Меж двух соседних автомобильных рядов, по коридору шириной в метр, пробирается человек на мотоцикле.

Примерно три четверти остальных водителей считают его полным идиотом.

Любопытно, что и сам он иногда считает себя идиотом, – но не в этот момент.

Другая реальность существует. Это междурядье. Движение по живому железному оврагу.

Стены его мгновенно сужаются и расширяются. Справа и слева ревут чужие колёса всех размеров. Бесконечно отлетают вбок и назад автомобильные туловища.

Сегодня, сказал «Яндекс», пробки 8 баллов. Лязгающий коридор растягивается на десятки километров.

В узких местах, когда приходится ползти вместе со всеми, со скоростью потока, – успеваешь заметить накрашенный женский ноготь слева, в окне чёрного внедорожника, или грязный загорелый локоть справа, в окне грузовика. Они меняются каждые четверть секунды или, может, ещё быстрее, но если уметь – можно увидеть.

Слева – экран телевизора на передней панели: кто-то смотрит «Мэд Мэн». Дальше – большая толстая женщина грубо кричит на маленького худого мужчину сильно её моложе. Ещё слева – крыло новейшего сверкающего спорткара, купленного вчера, а сегодня уже расцарапанного, помятого. Справа угрожающе надвинулся пыльный борт автобуса, окна закрыты шторками, но из-за каждой невзначай выглядывает любопытный копчёный нос и чёрные глаза: салам, братан! Рота землекопов и каменщиков скрытно перемещается с объекта на объект. Слева дальше через двоих – сливочного колера машинка, за рулем девочка вдупляет в телефон, на дорогу не смотрит, неинтересно ей.

Смазанные, подсмотренные фрагменты парадоксальной красоты чужого существования – успел только заметить, не успел оценить, а значит, и осудить тоже не успел.

Не успевать – это привилегия.

Цветное мельтешение видим только краем глаза; сам глаз со всеми остальными его краями смотрит вперёд очень внимательно. Приходится предугадывать чужие манёвры. Грузовик сдвинется влево или не сдвинется? Сливочная дурища притормозит или всё-таки врежется?

Когда едешь (или живёшь) в три раза быстрей большинства – предугадывание чужого поступка превращается в привычку; потом – в рефлекс.

Повинуясь рефлексу, Знаев-мотоциклист стал забирать вправо, прокрался сквозь железный поток и выехал на просторную обочину.

В двухстах метрах от забитой машинами федеральной дороги за грядой тополей светился синими и белыми углами гипермаркет «Ландыш» – колоссальный параллелепипед, чудовищный розничный монстр.

Необъятная парковка забита до отказа.

Знаев остановился и вылез из седла.

Расстояние мешало понять настоящие размеры гиганта. На глаз «Ландыш» был примерно в десять раз больше магазина «Готовься к войне».

Некоторое время Знаев смотрел, как вращается поток людей и машин вокруг магазина-чудовища. Он смотрел, и искренне завидовал, и не стыдился своей зависти; сила человеческой энергетической круговерти восхищала его. Невозможно было не уважать разум, построивший в чистом поле здание размером с римский Колизей; здание, ежедневно забитое возбуждёнными толпами. Неважно, что там происходило, – важен был размах сам по себе. Знаев смотрел не отрываясь, вокруг ревела дорога, жара усиливалась, и на душе было так сладко и так гадко, как бывает только у самых счастливых людей, убеждённых оптимистов.

Угрюмую торжественность момента нарушил рёв и скрежет: на ту же обочину въехал, замедляясь, старый грузовик, окутанный густым паром. Выпрыгнул упругий смуглый водила, открыл капот, залез в мотор по пояс – безусловно, знал, что делать, не первый раз кипел. Его напарник, лохматый и заспанный, выбрался немного позже, и оба забегали вокруг своего рыдвана с канистрами, шлангами и отвёртками, и оба были в трусах, носках и пластмассовых тапочках.

Один из двоих спустя малое время направился к Знаеву.

– Извиняюсь, брат! – крикнул он сквозь шум дороги. – Ключа на тринадцать не будет у тебя?

– Должен быть, – сказал Знаев и поднял седло.

Ключ на тринадцать – самый популярный в наборе автомеханика. Попросить такой ключ – святое дело.

Под седлом, в миниатюрном мотоциклетном багажнике, лежала сумка с ключами, а ещё – три пачки денег, замотанные в пластик.

Увидев деньги, лохматый человек переменился в лице и отступил на шаг.

– Извини, дорогой! – крикнул он Знаеву. – Прости, пожалуйста! Я не хотел!

Два часа назад Знаев сунул эти деньги в самое надёжное место – под собственный зад. Три пачки предназначались в уплату процентов по долгам. Он забыл про них.

Лохматый, опустив глаза, отступил спиной вперёд, а затем вернулся к своему грузовику, не оглядываясь.

Дёрнуло глаз – что-то не так было с лицевым нервом, какой-то телесный сбой, невралгия, пора к врачу, а может, куда подальше; может, Горохов прав, пора бежать, иначе убьют или посадят. Или сначала посадят, а потом убьют.

3

Он подъехал, опоздав приемлемо – на десять минут. Двадцать семь лет приезжал на все встречи вовремя, минута в минуту, даже если разговор предполагался заведомо пустяковый и пустой, пока не обнаружил, что все без исключения говорят «вы» и сглатывают уважительно при его появлении; возраст сам по себе есть статус; седина разрешает немного опаздывать; во всяком случае, разрешает не торчать на пунктуальности.

Бар в Хамовниках, в выходные дни – модный, в будни – полупустой. Обаятельное, сугубо московское местечко с запахами кальянного дыма и свежескошенной газонной травы, с просторной верандой, где в углу обязательно утопают в рыхлых диванных подушках две девчонки средних лет с неправдоподобно длинными ногами и неправдоподобно миниатюрными собачками.

Вошёл в заведение, полупустое, увы, да, – слишком многие уехали из Москвы этим летом, публики поубавилось, дороговато стало жить в кризисной, но по-прежнему шикарной столице, и заметно было, что уехали прежде всего – белые воротнички, средний класс; оставшиеся без работы, или резко потерявшие в доходах люди подались пересиживать летнюю духоту в места с лучшим воздухом и дешёвой едой: по дачам, по деревням, по родственникам.

Ему махнули рукой; он подошёл, рассматривая, не стесняясь.

Вероника, Вероника. Кто? Чего хочет? Кто послал? Через кого зашла?

На глаз ей было, согласно поговорке, «немного за тридцать». Знаев давно разучился угадывать женский возраст, все женщины от тридцати до пятидесяти казались ему более или менее ровесницами.

Он сел напротив, положил шлем на свободный стул и с удовольствием понял, что дама одета концептуально, продуманно. Протёртые почти до дыр сгибы старой кожаной куртки выглядели сердито. Как и оранжевые колготки, и ботинки гранж. «Криминала не будет, – подумал Знаев, – можно не прятаться в сортире, не налеплять потайной микрофон. Перед нами девушка, не чуждая эстетики. Девушки в таких оранжевых колготках не работают в спецслужбах и уголовных синдикатах».

Она была некрасивая, но обаятельная, интересная, и он начал что-то смутно припоминать: действительно, был период, когда ему нравились именно такие.

– Ваша бабушка была комиссаром? – спросил он.

Она улыбнулась спокойно и открыто.

– Если вы про куртку – это подарок. Подруга уехала жить в Европу, вещи раздарила. Давай на «ты»?

– Нет, – отрезал Знаев. – Простите, Вероника… Не будем пока. Я вас совсем не знаю.

Она улыбалась, улыбалась.

– Знаешь. И меня, и мальчика.

Знаев нервно шмыгнул носом. У него снова дёрнулся глаз.

– Откуда у вас мои фотографии?

– Это не твои фотографии. Это мои фотографии. Там – твой сын.

Говоря ему «ты», она смотрела с вызовом.

Знаев подумал и уточнил:

– Мой сын?

Теперь она почти смеялась. Достала из сумки те же портреты, на глянцевой плотной бумаге.

– Скажи, похож? Копия!

– Вероника, – сухо попросил Знаев, – немедленно объясните, что происходит.

– Это твой сын. Серёжа. – Она показала пальцем. – Сергей Сергеевич. Остальное – графика. Обработано на компьютере. Ты же поверил?

– Графика, – сказал Знаев, отмахнувшись от вопроса. – Ага. Понял. Сергей Сергеевич. Графика. Но зачем?

– Для юмора. Ты же напрягся, Сергей! Побледнел даже. Ты поверил!

– Для юмора? – переспросил Знаев.

– Да.

– То есть мне должно быть весело?

– Я так хотела.

– Хорошо, – сказал Знаев, подавляя гнев. – Считаем, шутка удалась. Меня не снимают скрытой камерой, надеюсь?

Она смотрела, как он злится, а сама в его злобе никак не участвовала, защищённая чем-то – может, материнством, подумал он; может, не врёт?

– Ты совсем меня не помнишь? – спросила она.

– Нет.

Вдруг всё показалось ему пошлым: распахнутые окна, отражающие уличное мельтешение, и солнечные блики на полированных столах, и бармен, осведомляющийся у вялого клиента, какой именно сахар добавить в кофе, тростниковый или жидкий? Всё было примитивно-водевильным, «у тебя есть сын, ты разве не рад, гляди, как похож».