— Я не сам, — перебил меня о. Иларион, — все хотели… Кто не хочет, может не жить…
В лице его было что-то трусливое. И в то же время почти злое.
О. Иван сидел бледный, опустив голову. Я взглянул на него и невольно сказал:
— Только знайте, о. Иларион: какой бы вы монастырь ни построили, всегда найдутся люди, которые будут уходить в пустыню. Сгонят их с этих гор, — они подымутся выше.
— Истинно так, — твердо сказал о. Иван. О. Иларион и трусил чего-то, и злился и решительно не знал, что сказать.
— В этом монастыре, — сказал он, злобно косясь на о. Ивана, — будут жить только те пустынники, которым нечего богомольцев бояться, которые окончательно утвердились.
О. Иван весь так и вскинулся. Что-то на миг блеснуло в его лице. Горячо, прямо и смело он сказал:
— А кто утвердился? Я скажу за себя: я всегда в колебании. Всегда борюсь с помыслом: верно ли избрал путь? Думаешь: не ошибся ли? Уйди с горы! Погибаешь здесь!.. И так будет до последнего часа.
— Разве не бывает, что веришь? — опять не то с любопытством, не то с иронией спросил о. Иларион.
— Бывает. Но никогда не можешь сказать, что не усомнишься.
— Я так думаю, — видимо, желая переменить разговор, начал о. Иларион, — коли Богу угодно — монастырь разрешат. Для пустынников некое великое дело будет: свой монастырь и покой…
Мне тоже хотелось кончить разговор о монастыре, и я спросил в шутку:
— А что, пустынники не разбегутся от меня, если я буду снимать их фотографическим аппаратом?
Вопрос этот произвел самое различное действие. О. Иван просто ответил:
— По-моему, нет.
А о. Иларион застыдился, законфузился, заерзал на месте, — и как кокетливая провинциальная барышня, — ответил жеманным вопросом:
— Зачем вам?
— И знать не к чему, — резко перебил его о. Иван и, не дав мне ответить, встал.
Нехотя встал за ним и о. Иларион.
— Значит, завтра едем? — сказал я о. Ивану.
— Едем. Бояться нечего. Утром дилижанс отходит часов в семь. До дилижанса пешком придется идти. Покойной ночи.
Он поклонился поясным поклоном. Попрощался и о. Иларион и в дверях сказал:
— Я тоже с вами поеду… Мне надо в Сухум, до первой станции нам по пути.
Я молчал.
О. Иларион улыбнулся мне и затворил дверь.
Но вечер этим не кончился.
Меня ожидал совершенно неожиданный визит, многое разъяснивший мне.
***
Поздно вечером, когда я уже совсем собрался спать, ко мне постучался о. гостинник.
— Вас желает видеть монах нашего монастыря, о. Нафанаил.
Я был очень удивлен и ждал с нетерпением. Вошел довольно полный монах, рыжеватый, в очках.
Поздоровался со мной по светскому: представился, и не садясь спросил:
— Прошу извинить меня… Я и еще один иеромонах… очень интересуемся политикой… Не будете ли так добры поделиться с нами…
Я решительно ничего не понимал и смотрел на него с полнейшим недоумением.
— Ведь вы член Государственной Думы?
— Ничего подобного!
О. Нафанаил смутился.
— Т. е. как… Но здесь все говорят… Простите, ради Бога…. Может быть, вы инкогнито?
— Уверяю вас, что никогда членом Государственной Думы не был, и решительно не понимаю, чья это выдумка?
Впоследствии выяснилось, что, узнав мою фамилию, кто-то на Новом Афоне сказал о. Илариону, что я «послан» от Думы и еще от кого-то по ихнему делу, и он всюду раззвонил, что я член Государственной Думы, путешествующий инкогнито…
— Во всяком случае, садитесь, — сказал я. — Очень жаль, что я должен огорчить вас и о политике ничего интересного сообщить не могу. Но просто поговорить с вами очень рад.
О. Нафанаил сел, видимо крайне смущенный. Положение было действительно довольно глупое.
Мы проговорили недолго.
О. Нафанаил оказался очень симпатичным, интеллигентным человеком. Он рассказал мне, между прочим, о трудностях, с которыми пришлось ему встретиться при поступлении в монастырь.
— Я долго просился на Новый Афон, не приняли.
— Почему? — удивился я.
— Боятся интеллигентов. Игумен, узнав, что я чиновник, сказал: вот вы поживете в монастыре, а потом всех нас в газетах опишете.
Когда такой же вопрос, почему в монастырь неохотно принимают интеллигентов, я задал потом пустыннику о. Никифору, он ответил мне иначе:
— Ничего не выходит из них!
До поступления в монастырь о. Нафанаил некоторое время жил у пустынников. Узнав, что именно меня интересует, он сказал:
— Вы не найдете у них того, что ищете… Они знают духовный путь теоретически, сами внутренне его не проходили. Да если бы и проходили, то недостаточно развиты, чтобы суметь рассказать вам об этом.
Прощаясь и еще раз извиняясь за недоразумение с «членом Государственной Думы», он очень искренно сказал мне:
— Я немного чувствую, что вам нужно, и мне глубоко жаль вас, потому что я знаю, что вы этого не получите.
Я не мог спорить с ним, потому что не знал еще тогда, до какой степени он был не прав…
Звание члена Государственной Думы возымело свое действие.
Утром новый визит: монах со Старого Афона.
Старый, старый старичок. Глаза печальные, сосредоточенные, личико маленькое, в руках конверт с какими-то бумагами.
— Как ваше святое имячко? — спросил он, низко кланяясь и рукой касаясь земли.
Я сказал. Пододвинул ему стул и попросил сесть.
— Аминь! — произнес старичок и сел.
Дело было очень простое. Он показал мне извещение Антония Булатовича о прощении афонских монахов и письмо его, в котором говорилось, что возбуждено ходатайство о разрешении поселиться всем изгнанным староафонским монахам в одном кавказском монастыре. Пока разрешение не получено, — если некуда приютиться, — надо явиться в Москву, к епископу Модесту, он назначит монастырь для временного пребывания.
— Как же быть-то? — спросил старичок, не переводя на меня своих печальных глаз.
Я стал объяснять, что монахов действительно простили, что Антоний Булатович хлопочет о своем монастыре, что пока можно жить где угодно, а если негде, надо ехать в Москву, к епископу Модесту, — он устроит.
Старичок вздыхал, губы его шевелились, и тихим шепотом он говорил:
— Господи, Иисусе Христе… помилуй нас грешных…
Меня, видимо, и слушал, и не слушал. Я спросил его:
— Вам хорошо здесь жить?
Старичок встрепенулся и быстро сказал:
— Хорошо. Слава тебе, Господи…
— Не гонят вас, и дальше разрешают жить?
— Разрешают… ничего…
— Ну, значит и живите, пока не решится вопрос о своем монастыре. Очевидно, он понял. Обрадовался, как ребенок.
— Так и жить, как живу? А потом свой монастырь будет и соберут нас… Спаси Господи… Спаси Господи…
Он поспешно встал, опять поклонился до земли и вышел.
II. ДИЛИЖАНС СУХУМ-ЦЕБЕЛЬДА
В коридоре меня ждал о. Иларион. Улыбаясь и заглядывая в глаза, он сообщил, что «о. Иван пошел вперед занять место в дилижансе и попросить, чтобы нас подождали».
Нечего делать, пришлось идти с о. Иларионом.
Дорога за ночь стала еще хуже. С трудом приходится балансировать и вытаскивать ноги из глины. Но на небе ясно. День будет хороший.
О. Иларион не утерпел, чтобы не сказать мне нечто приятное.
— Это вам Господь погоду посылает… Я старался его не слушать.
В дилижансе он сел против меня и все время заговаривал:
— А к нам в Адлер приедете? Я могу подождать вас. Показать наши места…
— Благодарю вас.
— А потом куда, в Москву?
— В Москву.
— Я могу подождать вас. Вместе бы поехали.
— Благодарю вас.
На станции «Можарка» нам с о. Иваном пересадка на дилижанс Сухум-Цебельда. О. Иларион попрощался с нами довольно холодно и поехал дальше.
Ждать не пришлось. Два дилижанса из Сухума на Цебельду уже стояли на станции. Но мест нет! Сидят буквально на коленях друг друга. После горячих споров на разных языках нас усаживают за двойную плату.
Меня — на козлах одного дилижанса, о. Ивана — не крышу другого. Мой возница, маленький широкоплечий мингрел, спустился куда-то вниз и сел на оглобли, растопырив ноги. На козлах, кроме меня, сидело еще три пассажира!
— В тесноте, да не в обиде! — смеюсь я о. Ивану, когда он заботливо подбегает ко мне посмотреть, как я «устроился».
Возница, видимо, ничего не понимает, но, глядя на нас, скалит зубы от удовольствия.
И вот, наконец, мы едем!
На козлах оказалось сидеть совсем не так плохо: гораздо лучше, чем внутри дилижанса. Четверка лошадей летит под гору во весь дух, и в лицо дует свежий утренний ветер. Небо ясное. И только над вершинами еще не очень высоких гор неподвижно стоят облака.
Возница очень веселый, видимо желая доставить мне удовольствие и щегольнуть знанием русского языка, поет:
— «Вьетер дует, доздик лиет… Солдат в лиес сибэ идот».