Но вышло все иначе…
***
Рис. Духан Чхалта
В духане Чхалта два отделения. В одном — бакалейная лавка и бурдюки с вином. В другом — нечто вроде нашей плохой пивной или чайной. Окна маленькие, под навесом. В духане полутемно и сыро, как в пустом сарае.
Мы вошли в этот «сарай» и были поражены странным зрелищем.
За большим столом, свесив голову и почти свалившись под лавку, спал, видимо, совершенно пьяный старик. Собака взобралась передними лапами на стол и ела около него обгрызки хлеба. Тут же, не обращая никакого внимания на собаку, сидел монах с листом белой бумаги и карандашом в руках и в страшном возбуждении говорил какому-то человеку, тоже пьяному, стоявшему посреди комнаты в растерзанном виде, без пояса, босиком.
— Ворожи! Ворожи!.. Говорю, уйди… говорю тебе, уйди!.. Анафема! Анафема!..
И монах при этих бессвязных словах благословлял пьяного широким крестом.
— Знаешь ли ты, что пишешь-то, — тянулся к нему пьяный, — я больше твоего понимаю. Пустынник. Пьяница!
Монах вскочил. И, потрясая в воздухе измятой бумагой, закричал еще возбужденней:
— Ана-фе-ма!.. Ана-фе-ма!.. Пьяный обратился к нам:
— Вы простите нас… Выпили… Мы вас не побеспокоим…
Пьяный придвинулся ко мне совсем близко и в упор вглядывался в меня странными, немигающими глазами.
— Какой же я вам судья? Пожалуйста, не беспокойтесь. Я вас нисколько не осуждаю.
— Вот благодарю! Сразу господина видно!.. А ты ерунда!.. Пустынник… Какой ты пустынник!
Монах подбежал ко мне. В одной руке у него трепалась бумага, другой он судорожно крестил воздух и, нелепо гримасничая, приговаривал:
— Анафема! Анафема! Анафема!.. Повернулся и бросился на улицу. Я посмотрел на о. Ивана. Он стоял бледный, как полотно.
С улицы доносился крик монаха:
— Ворожи! Ворожи!.. Анафема!.. Уйди!.. Уйди! Безобразная ругань и еще чьи-то голоса.
— Этакое искушение… Спаси Господи, — со слезами в голосе сказал о. Иван.
Я чувствовал, что о. Ивану до боли обидно, что я начинаю свое знакомство с пустынниками такой страшной сценой. Я сказал:
— Не надо так расстраиваться, о. Иван; ведь он — душевнобольной.
О. Иван посмотрел на меня долгим, внимательным взглядом.
— Я не сужу его… Я знаю, что он больной… Да многие ли поверят этому? Скажут — пьяный! А называется «пустынником». Может быть, и все они такие же. А как нам быть? Мы и убеждали его и просили. С ним ведь проходит это, — тогда он все понимает… Доказывали ему, что нельзя с такой болезнью в пустыне жить. Нет! Не слушается…
На улице послышались шум, возня, крики. И через несколько минут к нам вбежал тот же монах, еще какие-то люди и стражник.
— Я сидел… пил чай… Прибежал, изругал всех… Забрать его!..
Монах, видимо, ничего не понимал, что делалось вокруг него, и по-прежнему дико, бессвязно выкрикивал ругательства и благословлял стражника, который хватал его.
— Ворожи!.. Уйди!.. Анафема!.. Анафема!..
— Уйдемте отсюда, — сказал я о. Ивану.
Он обрадовался и заторопился.
Рис. Река Зима
— Я и то хотел попросить вас. Не могу я больше видеть этого… Тяжко… Очень тяжко… И сам даже не знаю, почему так. Никогда так не было…
— Значит, зачем-нибудь надо, — в раздумье продолжал он, торопливо складывая вещи у подножья горы, — вон что увидели… Спаси Господи… Этакое искушение… Видно, так Богу угодно…
Наш уход из духана похож был на бегство. Мы шли молча и так скоро, как не шли и в начале дороги. А сзади все еще доносилось:
— Ворожи!.. Уйди!.. Анафема!..
Когда мы прошли с версту, и все стихло, и даже гора, под которой стоит духан, скрылась из виду, о. Иван сказал:
— Это вы верно сказали, что он — душевнобольной. В пустыне многие кончают так. Придет неподготовленный, руководителя опытного нет — бросается на одно, на другое, начинает не в меру молиться, не в меру поститься… А дьявол тут как тут — собьет, замотает, и человек погиб… Был один пустынник у нас. Пришел и сразу начал с самых трудных подвигов: не ел, не спал, ночами молился… И вот начало ему казаться, что когда он стоит на молитве, вся земля колеблется. Рассказал он об этом одному из братьев-пустынников. Тот говорит: «В прелесть это ты впадаешь. В искушение. В гордость! Мнишь себя подвижником: брось! Больше тебе есть да спать надо». Конечно, не послушался, и сам в себе думает: это мне Господь знамение посылает за ревность мою да за подвиги. Все мне завидуют… Дальше — больше. Представляться разные образы начали. Видит раз, стоит перед ним экипаж, запряженный парой лошадей. Он будто бы садится и едет кататься. Потом пришел в себя: оказывается, залез в колючки, искололся весь… Ну, — говорит, — теперь я вижу, кто это мне знамение посылает!..
— А этот монах, которого мы видели в духане, давно болен?
— Этот-то давно… Он, собственно говоря, и в пустыню к нам такой пришел. Нас все осуждают: вот как ваши пустынники безобразничают. А чем мы виноваты? Он к нам из монастыря больной пришел…
— Что такое он пишет на бумаге?
— Да так… Бессвязные слова… Ничего понять нельзя. Как говорит — так и пишет… Ну, я рад, что мы ушли. Так не хорошо было. Так смутило меня это, — сам на себя удивляюсь. Не раз я видел его таким, и никогда не чувствовал такой тяжести… Искушение…
— Где же теперь отдыхать будем?
— Перед самым подъемом на гору. Там хорошо — никого нет. А к о. Никифору успеем еще.
Не доходя с версту до Аджар, мы свернули с шоссе и цельником, по высокой траве, подошли к узкой горной тропинке.
Прошли меньше полверсты, но сразу почувствовалось что-то другое: горная тишь охватила нас. И на шоссе было безлюдно и тихо. Но все же веяло чем-то «жилым». Здесь у самой горы, на опушке леса, за густою стеной травы — все стало иным: не слышно, как шумит Кодор. Не видно дороги, по которой ходят и ездят люди, нет духанов, вьюченных лошадей, поселенческих хат.
Дикая сцена в духане встретила нас на рубеже между последним населенным местом и пустыней, где нет никого, кроме зверей, птиц, леса, безмолвных гор и нескольких странных людей, оставивших внизу все и ушедших жить со зверями и птицами.
Недолго отдыхали мы с о. Иваном. Хотелось, несмотря на усталость, скорей идти дальше. Уйти совсем, чтобы даже самые смутные впечатления оставленного внизу мира исчезли окончательно.
Молча встали мы с о. Иваном и начали подыматься в гору…
VII. О. НИКИФОР
Мы выходим на просторную, открытую поляну. Я вглядываюсь. Келью посредине поляны видно еще совершенно ясно: она похожа на небольшую, низенькую крестьянскую избу.
О. Иван показывает мне рукой на другой конец поляны и радостно говорит:
— А вон и о. Никифор! Слава Богу! Теперь, значит, все хорошо будет. Я боялся, что он ушел в церковь.
Быстрым, бодрым шагом навстречу нам шел старик невысокого роста. Очень худой. С маленьким личиком и громадной белой бородой.
О. Иван представил меня:
— Вот наш московский гость, о котором говорил брат Сергий.
— Пожалуйте, пожалуйте, — совершенно молодым голосом быстро и звонко сказал о. Никифор.
Меня поразили его глаза и даже, вернее, взгляд его. Он не смотрел прямо и пристально. А взглядывал искоса, боковым острым взглядом. Глаза у него очень большие, серые, светлые. И от этого странного бокового взгляда является почти физическое ощущение, что видит он дальше, чем обыкновенный человеческий глаз.
Рис. Пустынник о. Никифор
Я почувствовал сразу, что передо мной не просто «хороший человек», а какое-то явление высшего порядка.
И о. Сергий, и о. Иван очень понравились мне. Я видел в них людей, ушедших далеко в духовном отношении, понимал, что есть у них чему поучиться. Но тут было другое. И с о. Иваном, и с о. Сергием я все же стоял на каком-то общем уровне: пусть они выше, я ниже, но мы величины соизмеримые. А здесь разница не качественная, а по самому существу. Просто совсем другое. Про о. Никифора нельзя сказать, что он «лучше» о. Ивана. Он не соизмерим ни с кем другим. Точно и я, и о. Сергий, и о. Иван — люди, а о. Никифор — некое существо иного порядка…
И было странно видеть, как он хлопочет с умывальником, с полотенцем, с чайником. Но и в этих мелочах было что-то особенное, и отношение к его словам, часто шутливым, тоже особенное…
Он подавал свое грубое полотенце, и на мои слова:
— Спасибо, у меня в сумке есть свое… возражал:
— Уйдете, будете своим утираться. А здесь моим утирайтесь.
И в тоне, и в лице его было что-то такое, отчего сразу становилось ясно, что надо делать так, как он говорит.
Вначале несколько раз на такие мелочи я как-то по инерции возражал ему. Он окидывал меня своим боковым острым взглядом и сейчас же соглашался: