Вернулась она через пять минут, неся в руках литровую банку с подозрительно розовой водой.
— На, пей! — тоном, не допускающим возражений, приказала подруга.
— Что это, Лизочка? — слабым голосом поинтересовалась я, принимая посуду из рук подруги.
— Слабый раствор марганцовки! Будем из тебя алкоголь выводить!
— А может, он сам как-нибудь того... выведется? — я с надеждой посмотрела на Лизку. — Меня же вырвет!
— Так надо! — лишила меня последней надежды подруга. — Пей, кому говорят! Только мне и забот с пьяным кроликом возиться! У меня мясо подгорает!
Спорить было бесполезно, поэтому я, зажмурив глаза, в три приема опорожнила емкость. Убедившись, что я до конца выпила отвратительную жидкость, Лизавета забрала у меня из дрожащих рук банку и вышла, бросив на прощание:
— Давай быстрей, пора за стол садиться!
Я попыталась что-нибудь ответить, но не успела: жуткое пойло попросилось назад. Несколько минут меня полоскало так, что казалось, мозги вытекут вместе с марганцовкой. Не знаю, как алкоголь, но внутренности точно собрались покинуть бренное тело. Когда, наконец, последняя порция Лизаветиного снадобья изверглась вон, я, липкая от холодного пота, оторвалась от унитаза и посмотрела на себя в зеркало. На меня смотрело совершенно незнакомое бледное существо с испуганными глазами и дрожащими губами.
— Мама, кто это? — пискнула я.
Сообразив, что, кроме меня самой, здесь никого нет, я глубоко вздохнула и включила душ. Через полчаса я сидела за столом вместе со всеми трезвая, аки ангел, скромно опустив глазки и не вливая внутрь себя ничего крепче ананасового сока.
Как это обычно и бывает на встречах школьных друзей, первый тост подняли за учителей. Я чокнулась с ребятами соком, хотя, признаюсь, учителя меня сильно недолюбливали, несмотря на то, что была я почти отличницей. Игорек Мацнев, ныне преуспевающий бизнесмен, а в школьные годы двоечник и хулиган, глядя в мою сторону сквозь очки в золотой оправе, пробасил:
— Жень, а ты помнишь, как мы с тобой и Ковалевым у химички в кабинете доску парафином намазали?
Было дело! У меня по химии была, что называется, нетвердая четверка, близкая к тройке. Химию я ненавидела всей душой, а еще больше ненавидела Белугу, училку по этому ужасному предмету. Елена Петровна накануне предупредила, что будет весь следующий урок опрашивать. Я совершенно четко знала, что меня она спросит в первую очередь и обязательно то, чего я не знаю. Больше из вредности, чем от страха перед двойкой, я подговорила Игоря и Славку измазать доску парафином. Когда урок начался, Белуга, разумеется, первой вызвала к доске меня, велев решить какую-то задачу. Но не тут-то было! Мел елозил по доске, не оставляя никаких следов. К моему величайшему изумлению, Елена Петровна безошибочно определила состав, нанесенный на доску, и тех, кто этот самый состав наносил. Влепила всему классу двойки и дала контрольную работу. Это сейчас смешно вспоминать, а тогда было очень стыдно перед одноклассниками, особенно перед теми, кому химия была нужна для поступления в вуз.
Следом за Мацневым и остальные принялись вспоминать о наших проделках. И почему-то выходило так, что почти во всех участвовала я или как зачинщик, или как исполнитель. Поэтому среди учителей и шла волна дурной славы обо мне. Они, по-моему, всерьез думали, что пожар, трагически настигший нашу школу почти перед самыми выпускными экзаменами, тоже моих рук дело. Помнится, я больше всех убивалась на пепелище, что вызвало подозрение у директрисы и всего коллектива учителей. И даже после того, как следственная группа пришла к выводу, что школа сгорела от короткого замыкания, учителя в глубине души были уверены, что замыкание организовала я. Потом школу отремонтировали, причем в рекордно короткие сроки, и первого сентября она, обновленная и сверкающая новой мебелью, уже приняла учеников.
Веселье тем временем двигалось по нарастающей. Подогретые спиртным, одноклассники отрывались на всю катушку. Воспоминания уже отошли на второй план, девчонки отчаянно строили глазки, да и ребята изо всех сил старались не ударить в грязь лицом. В общем и целом все напоминало курятник. Мое праздничное настроение постепенно двигалось к нулевой отметке.
«Пора, наверное, сваливать. Веселья не получилось, для меня, по крайней мере. На своих посмотрела, потрепались немного, пора и домой».
Я потихоньку начала пробираться к выходу.
— Женька, подожди, — услышала я свое имя. Сквозь грохот музыки и вопли танцующих узнать его было трудно. Обернувшись, увидела Ковалева. Перед Славиком было стыдно, и я послушно остановилась.
— Домой собралась?
— Угу, — промямлила я. — Слав, ты прости меня, так уж получилось ...
— Да ладно, не бери в голову. А ты что, совсем не пьешь?
— Совсем, — виновато вздохнула я.
— Молодец, — одобрил Славка. — Давай я тебя отвезу, а то опять замерзнешь. И не спорь, — пресек он слабую попытку отказаться. — Мне тоже уже надоело здесь, тем более дело-то идет к развязке. Только давай сначала сфотографируемся. Неизвестно, когда еще увидимся, — тихо добавил Ковалев. Что-то в его голосе насторожило меня.
— Давай.
Я достала из сумочки фотоаппарат, одолженный специально для вечера у родителей. Мы позвали Лизку, вышли на кухню, уселись на диванчик и — щелк. Готово.
— Подожди, — сказал Славка, — я сейчас свой аппарат принесу, он у меня в машине.
С этими словами он вышел.
— Да, — вздохнула Лизавета, — что-то не получилось. Все напились, как сволочи. Жень, а ведь уже десять лет прошло. Стареем, что ли... Словно и вспомнить-то нечего.
— Лизка, у всех интересы уже давно за пределы школы выпорхнули, — печально сказала я, — а вечер этот для многих — лишь повод вырваться из дома, расслабиться...
— Что да, то да...
Хлопнула входная дверь, и в кухню вошел Славка. В руках он держал кофр с фотоаппаратом.
— Смотри-ка, у вас аппараты одинаковые. Не перепутайте, — предостерегла Лизавета и нажала на спуск.
Неожиданно дверь на кухню распахнулась, и ввалился Гошка, таща за собой еще кучу народа.