Читать интересную книгу Удочеряя Америку - Энн Тайлер

– Что скажете? – теребила она Мариам. – У нее зубик новый лезет – или я ошибаюсь? Тонкая белая полосочка на деснах – видите?

Или уже возьмет ноутбук, снимет мобильный с зарядки, и вдруг:

– О! Мариам! Чуть не забыла! Посмотрите, как она играет в пикабу!

Мариам внутри так и кипит, скорее бы заполучить свое дитя. «Иди уж! Иди!» – мысленно торопит невестку. Но улыбается и молчит. Наконец Зиба уходила по делам, и Мариам подхватывала Сьюзен на руки, неслась в игровую комнату. «Моя, вся моя!» – ворковала она, и девочка хихикала, словно понимала. Оставаясь с ребенком наедине, Мариам чувствовала себя увереннее. Детоводство так сильно изменилось с тех пор, когда она растила сына, – бесконечные списки запрещенных лакомств, тальк и детское масло изгнаны, а с ними подушки и мягкие прокладки на стенках колыбели, – в присутствии Зибы Мариам подчас ощущала себя некомпетентной. При Зибе она ходила на цыпочках – как ее собственная мать, понимала она теперь, когда та приехала к ней в Америку. Мать привезла медаль-талисман, хотела повесить на шею Сами золотую монетку с именем Аллаха, размером с десятицентовик, – двухлетка проглотил бы ее в мгновение ока, если бы Мариам не уговорила спрятать оберег, пока мальчик не подрастет. А еще мать закармливала ребенка липкими сладостями на розовой воде; они портили зубы, и Сами давился, когда они застревали в горле, так что Мариам решительно закрыла коробку и унесла ее в кладовую.

Под конец визита мать целыми днями просиживала перед телевизором, хотя едва ли понимала хоть слово. Теперь Мариам со стыдом вспоминала стоическую позу матери, руки, неподвижно сложенные на коленях, взгляд, приклеившийся к рекламе сигарет «Кент». Она поспешила отмахнуться от этого образа. Сказала: «Зайчик-попрыгайчик, Сюзи-джан! Посмотри!» – и протянула девочке маленькую, плотно набитую зверюшку, та еще и позванивала, если встряхнуть.

И Сьюзен в синих джинсах. (Подумать только, шьют джинсы даже на таких крошек.) Сверху футболка с длинными рукавами в красно-белую полоску, сгодилась бы и для мальчика. Красные носки с не-скользящей подошвой. Носки – нововведение, до холодов Сьюзен разрешалось ходить босиком, и носки ей не понравились. Она стаскивала их с ног, квакала торжествующе, и Мариам, усадив ее себе на колени, снова натягивала носки. «Озорница!» – бранила она малышку, и та смеялась. Стоило спустить ее на ковер, она тут же занималась любимой своей игрушкой, ксилофоном, энергично стучала по нему всем, что попадало под руку. Она еще не ползала – действительно отставала в физическом развитии, предыдущая приемная семья тому причиной, как полагала Мариам, – но уже присматривалась к такой возможности.

Будь на то ее воля, Мариам наряжала бы малютку иначе. Подобрала бы девчачьи одежки, белые колготки, свитер-трапецию, блузки с кружевом. Это же одно из главных удовольствий от девочки (о, как она мечтала родить второго ребенка после Сами – девочку). Сама она одевалась с величайшим тщанием, даже чтобы провести день с малышкой. Да, она тоже носит брюки, но изящные, шитые на заказ, свитер переливающихся оттенков, хорошую обувь. Она регулярно закрашивает седину, хотя предпочитает, чтобы этого никто не знал, и закрепляет шиньон гребнями из черепахового панциря или шарфом с ярким узором. Как ты выглядишь – не все равно. Мариам была в этом убеждена и не собиралась менять свое мнение. Пусть американцы рассекают повсюду в тренировочных костюмах. Она-то не американка.

– Не американка? Загляни в свой паспорт! – не раз советовал ей Сами.

Она отвечала:

– Ты знаешь, о чем я.

Она остается тут гостьей, вот что она имела в виду. Навеки гостья, а потому старалась вести себя как можно лучше. Может быть, живя в Иране, она бы позволила себе небрежность. Нет, она бы, конечно, распускаться не стала, к чему такие крайности, но дома могла бы ходить в халате, как мама и тетушки. Или нет? Она даже вообразить не могла, как обернулась бы ее жизнь, если бы она не уехала в Балтимор.

Сьюзен начала отказываться от утреннего сна. Уложишь ее – может быть, заснет, а может, и нет, и Мариам, ожидая, как выйдет на этот раз, читала газету, листала журнал, делала что-то, не требующее сосредоточенности. Если и через полчаса девочка подавала голос, Мариам вынимала ее из кроватки. Они снова проходили через обряд приветствия: Сьюзен: «Ах», Мариам: «Сью-Сью-Сью». Потом Мариам меняла Сьюзен подгузник и вывозила на прогулку.

Тротуаров здесь не было. Как это? – поражалась Мариам. Выстроили целый квартал, длинные изогнутые улицы с огромными новыми, с пылу с жару, домами, у домов сводчатые окна в два этажа, входная дверь удвоенной ширины, гараж на три машины – и никому не пришло в голову, что тут люди будут гулять? И деревьев нет, если не считать понатыканные в каждом дворике жалкие веточки (дворики миниатюрные, почти всю землю заняли дома). Пока стояла жара, Мариам предпочитала оставаться с девочкой дома, ведь за дверью не найти и полоски тени, от асфальта жаром так и пышет. Но с наступлением осени хотелось больше бывать на солнце. Теперь Мариам растягивала прогулки до обеда, обходя гладкие, однообразные и пугающе пустынные улицы Фокс-фут-Акрс. На ходу она комментировала: «Машина, Сьюзен! Видишь машину? Почтовый ящик! Видишь почтовый ящик?»

Иногда встречались белки, собаки, которых выгуливали на поводках, детки – в больших колясках и в прогулочных. Так много можно показать девочке.

Обедала Сьюзен детским пюре, Мариам – салатом. Затем Сьюзен недолго играла в гостиной, примыкавшей к кухне, а Мариам мыла посуду, после – бутылочка и сон, на этот раз уже достаточно долгий, Мариам успевала что-нибудь приготовить Сами и Зибе на ужин. Не то чтобы они этого от нее ожидали, но ей всегда нравилось готовить, а Зибе, как выяснилось, не особо. Если молодых предоставить самим себе, они перейдут на постные полуфабрикаты.

Пока рис булькал, Мариам прибирала в доме. Складывала игрушки Сьюзен в ящик, выносила на помойку пакет с использованными подгузниками. Складывала по порядку газеты и журналы, но никогда не выбрасывала ни клочка бумаги, даже рекламу пиццы, опасаясь нарушить чужие правила.

Снова ей вспомнилась мать – как она с трудом нагибается, поднимает фантик от жвачки и молча, чуть ли не с почтением кладет в пепельницу на журнальном столике.

Этот дом был так же велик, как все по соседству, для каждого занятия отдельная комната – не только гостиная, но и комната для спортивных упражнений, и компьютерная, в обеих пол от стены до стены респектабельного, почти белого, но не совсем, оттенка. Персидских ковров тут не увидишь, но о том, что здесь живут иранцы, можно догадаться по подаркам, которые хранятся в парадном буфете столовой, – исфаханские кофейные сервизы, стаканы для чая в серебряной оправе. Игровую комнату принялись набивать игрушками, едва получили из агентства фотографию Сьюзен. Детскую подготовили еще раньше – и кроватку, и комод, и пеленальный столик приобрели еще тогда, когда Зиба впервые попыталась забеременеть. Мать сказала бы, что, готовясь так заранее, они сами себя и сглазили. «Разве я вас не предупреждала?» – повторяла бы она из месяца в месяц, каждый раз, когда Зиба терпела очередное поражение. Мариам же советовала Зибе не переживать: со временем все произойдет само собой. «Будет у вас ребенок! Полный дом детей будет! – говорила она. И даже рассказала, как сама долго ждала первенца: – Пять лет мы старались, пока не родился Сами. Я была в отчаянии».

Немалая решимость требовалась от Мариам, чтобы в таком признаться. Откровенное упоминание о том, как они «старались», – так нескромно. Она была поражена, когда Зиба заговорила о своих попытках. Не очень-то приятно думать о сексуальной жизни собственного сына, хотя, разумеется, Мариам понимала, что сексуальная жизнь у него была. Кроме того, родственников она прежде уверяла, будто пятилетняя отсрочка была умышленной. Приехав домой через три года после свадьбы, она парировала коварные вопросы похвальбой – она-де независимая женщина и погодит еще обременять себя детьми. «Я учусь в университете, я записалась в группу жен при больнице…» На самом-то деле она мечтала о ребенке с первого дня: о том, что, как ей представлялось, станет якорем в новой стране.

Теперь она словно видела себя в тот первый визит домой: одежда тщательно подобрана по «западным» правилам, модные облегающие шмотки пронзительно-розового и ядовито-зеленого цвета или вовсе лилового, волосы уложены высокой налакированной башней, ноги втиснуты в узконосые туфельки-стилеты.

Мариам поежилась при воспоминании о том, как автоматически решила, будто неудачные попытки Зибы забеременеть были именно неудачами Зибы. Когда же выяснилось, что причина в Сами, это оказалось неожиданным ударом. Вероятно, свинка, сказали врачи. Свинка? Сами никогда не болел свинкой. Или болел? Могло ли так случиться, чтобы она об этом не знала? В университете, вдали от дома, и он постеснялся заговорить об этом с ней, с женщиной?