Читать интересную книгу Герберт - Алексей Зикмунд

Незаметно в комнате оказался огромный рыжий сенбернар, он подошел к девушке и положил к ней на колени свою огромную голову. Бербель запустила руку в густую шерсть собаки и замерла. Герберту показалось, что это фотография. Глаза собаки смотрели на хозяйку с грустью и влюбленностью. Уже много лет собаке снился один и тот же сон, будто она и девочка живут вдалеке от города, в степи, в глубокой и теплой яме, и каждый раз, когда приходит время заснуть, девушка кладет свою кудрявую голову на лапу собаке. Но в реальной жизни все было наоборот, и собака скучала по снам. Герберт допил кофе и поставил чашку.

- Ну пойдем, что ли?

Бербель посмотрела на него, и он увидел, что ее глаза смотрят в разные стороны, рассеянность безумия сквозила в лице гимназистки Бауэр.

- Собаку брать не будем? - спросила Бербель и посмотрела на сенбернара.

- В кафе с собакой не пускают, - сказал Герберт и погладил пса.

Когда они вышли на улицу, дождь уже перестал. Они брели вдоль мокрых улиц, и вслед им смотрели удивленные окна домов. Несмотря на раннее время, слово "Кафе" уже светилось электричеством. Около входа стояли два молодых человека в почти одинаковых пиджаках с подложенными плечами, губы у них были накрашены, и сами они напоминали манекены, которые должны войти в какую-либо из ближайших витрин; взгляды их были неподвижны и очень сосредоточенны - казалось, они разглядывают какую-то одну только им известную точку.

Попав в темное помещение, мальчик и девочка растерялись: они не заметили, как из глубины продолговатого зала, словно воздушный шар, выкатился толстый метрдотель. Он устало махнул в сторону далекого столика с маленькой лампочкой. Над столом висело хорошо сделанное чучело орла: в когтях птица держала расползшуюся на четыре стороны света свастику. Они опустились на низкие стулья. На золотой картонке тоже была выбита свастика; Герберт открыл меню, а Бербель вытащила из соломенной сумочки пачку сигарет и маленькую черную зажигалку с золотым колесиком. Закурив, она выпустила дым и поставила пачку так, как это нужно для того, чтобы увидеть, что на ней изображено. На сигаретной пачке была нарисована светловолосая девушка: она сидела на стуле, одна нога была закинута на другую, в уголке рта у нее дымилась длинная сигарета, в руке она держала огромную черную свастику. В голубых глазах Бербель отпечаталась задумчивость. Она совсем не понимала, зачем существуют люди. Почему, зачем, отчего легкий дым над столами и приглушенные голоса тут и там? И Герберт подумал, что неплохо было бы еще заказать вино. Здорово было бы пить его и смотреть на растрепанные волосы Бербель и думать о силе человеческой печали, о силе мысли, о ее головокружительности.

Но когда пришел официант, Герберт вина не заказал, он вспомнил фразу отца: "Поднимать настроение вином ниже возможностей личности". От близости нравящегося лица Герберт и так чувствовал нарастающую тревожность.

Рядом сидели подвыпившие военные, они хлопали друг друга по плечам и пели патриотическую песню; лица у них были красные, а волосы мокрые: было душновато. Герберт заказал пирожные, сок и орешки и пощупал карман на груди, в котором лежали свернутые в трубочку деньги. Пирожные, несмотря на свою внешнюю красивость, оказались невкусными, сок горчил, по-настоящему понравились только орешки. Герберт не знал, что их присылали из Испании, где шла война и где люди убивали друг друга, как маятники часов убивают бесконечное время. Он отправлял в рот маленькие продолговатые орешки и, хрустя ими, окидывал глазами зал. В самом конце кафе сидели двое в почти одинаковых пиджаках, с намазанными ресницами и подкрашенными губами. К ним подошли еще двое, с лицами более мужественными, однако тоже с какой-то двойственностью. Они молчали. Руки более мужественных и руки накрашенных переплелись, накрашенные захлопали ресницами и опустили головы - они стеснялись.

Герберт гладил худенькую руку девушки и смотрел на стол, за которым четверо мужчин вели себя непонятно и вовсе не по-мужски.

- Знаешь, Бербель, я давно хотел сказать тебе... - Он закашлялся и поднес ладонь к губам. - Я давно уже хотел сказать тебе...

- Что? - спросила девушка. - Что ты мне хотел сказать?

- Я хочу проводить с тобой время, потому что друзей у меня нет. Вот. - Герберт закончил фразу весь красный. От дыма у него защекотало в носу. Он отпил сок, который горчил, и заглянул ей в глаза - они снова смотрели в разные стороны.

- Я бы тоже дружила с тобой, только между девушкой и юношей какая дружба.

- Ты хочешь сказать, что еще бывает любовь?

- Именно любовь, Герберт. Именно она впечатляет и вдохновляет женщину. - Бербель закашлялась, она смотрела куда-то мимо него, в безотчетную пустоту, в долину желтых плафонов и отсвечивающих свастик, в желто-черную даль событий, которым только суждено произойти.

Бербель была чрезвычайно мила, щеки у нее были матовые, а ресницы длинные-длинные. Раньше Герберт и не представлял, что ресницы могут быть такими большими. Военные, певшие патриотическую песню, встали, послышался скрежет металла, будто штыком рассекали стекло, в воздухе запахло паленым.

- Грядут перемены, - сказала Бербель и взглянула на толстого метрдотеля, который остановился у их столика - он кого-то подзывал: у стены освобождались места.

Послышался громкий стук обуви, сильно запахло потом. "А здорово мы им дали". - Голос говорящего был густой и громкий. "Здорово, - ответил ему другой, более низкий и тихий. - Вот начнется Олимпиада, уж мы этим америкашкам покажем, где раки зимуют". Это были спортсмены в футболках, белых брюках и белых спортивных тапках, лица у них были загорелые и выражали неукоснительный оптимизм. От бессознательной силы, исходящей от этих, видимо, простых людей, Герберту вновь сделалось не по себе. Тонкие гармоничные настроения он пытался отыскать в собственной душе - и не мог найти, не мог укрыться от звуков реальности, от тысяч ревущих голов, над которыми распростерлась на четыре стороны света всеядная свастика.

Приближалась Олимпиада, интересы спорта плотно переплетались с национальными. Спортсмены тоже стали петь песню: что-то про сильную нацию. Под конец песни они все встали и громко прокричали: "Хайль Гитлер!" И здорово у них это получилось, так здорово, что Герберту даже почудилось, будто птица со свастикой попыталась взлететь. И верно - орел уже было качнул крыльями, но в последний момент передумал, только знак сжал в когтях еще сильнее. От дыма, от возгласов, от плохих пирожных, от горького сока Герберта стало тошнить.

- Пойдем на воздух, я больше не могу, - попросил он Бербель, и та встала, от движения стула произошел неприятный скрип ножек об пол.

Герберту стало совсем плохо, и, чтобы не упасть, он оперся руками о стол.

- Послушай, - он выдохнул воздух, - я сейчас умру. - Это было сказано почти шепотом. - Деньги возьми в левом кармане.

Герберт увидел, как ловкие дамские - это в четырнадцать-то лет - пальчики вытаскивали у него из кармана трубочку банкнот. Герберт стоял красный, пиджак и рубашка мучили его, он хотел на воздух, на волю, которой уже не было вокруг. На улице ему стало лучше, он обрадованно вдохнул свежий после дождя воздух и посмотрел на яркое солнце, которое после дождя тоже казалось мокрым. Видимо, над Лондоном стоит такое же солнце, и дождь, может быть, тоже был в Лондоне. Герберт вспомнил фотографию в немецком альбоме: часы "Биг-Бен", а сверху черные пласты разнокалиберных туч. Называлась она "Английская погода". Фотография не нравилась Герберту - в ней не было мысли, - однако он почему-то вспомнил ее. А ведь и вправду над Лондоном в то лето тридцать шестого года светило солнце, точно такое же, как над Берлином в эту секунду; Герберт почувствовал себя ясновидящим. А через мгновение он уже думал о другом. Бербель задумчиво качнула головой, и они пошли по мокрым камням мостовой.

Вечером того же дня в доме у Герберта собралось разномастное общество. Два старых полковника, подрагивая усами, ели жесткие пережаренные бифштексы; старушки, обычно приносившие пирог из липкого теста, на этот раз испекли нечто другое, по форме напоминающее цеппелин, и это нечто горделиво и одиноко возвышалось на краю стола. Большая собака ждала подачек и от гостей не отходила. Священник, с которым бабушка очень дружила, все время протирал не очень чистой салфеткой свои очки; он сидел напротив Бербель. Герберту казалось, что он это делал от смущения. Хорошо, что бабушка меня не трогает, - он очень сильно уставал от разговоров с ней, бабушка говорила на языке прошлого века, а за собой Герберт чувствовал будущее. Усатый фон Зайц и второй усатый полковник шумно пережевывали пищу. Оба они были в красивых кайзеровских мундирах времен Первой войны, усы их топорщились в разные стороны, и они напоминали Герберту двух старых беркутов. Птицы методично клевали жесткое мясо и рассуждали о войне.

- Дорогой фон Алоф, а помните ли вы нашу удачную атаку на Марне? Когда мы пропустили вперед пушки и англичане посыпались, как кегли? Еще Фридрих Великий считал, что пушки должны скрываться в массе атакующих войск. И все равно это было удивительно, - говорил фон Зайц. - Я в бинокль рассматривал шотландских стрелков. На них были такие шикарные наряды: клетчатые юбки, гольфы...