Читать интересную книгу Аппендикс - Александра Петрова

Да нет же, дурашка, no, ноу. Удаление от кровного ради неизвестного надолго выбивает из собственного мешка по прыжкам. Только теперь, вдали от своего языка, ты понимаешь, что не можешь больше говорить о прекрасном, а можешь – только о возвышенном, да и то лишь в самом крайнем случае, – жестами (дай пожрать, мне нужно срочно позвонить с твоего мобильника, где тут туалет, как пройти на улицу такую-то, вот смотри тут на бумажке – значки, ты мне тоже нравишься, я тебя (не) хочу, мне холодно, какой прекрасный день, что за самозабвенный Скарлатти в этой приходской церкви; старенький маэстро, этот буржуазный старпер, готовится к рождественскому концерту, а что, тебе тоже некуда идти?). Оказывается, счастье было как раз в возможности поговорить о прекрасном, разделить его с большинством, а о возвышенном, для которого не нужен конкретный язык, в общем-то не говорят. Это просто неприлично. Но ты почему-то ни за что не хочешь вернуться к подобному счастью, хотя не так-то и страшно быть женщиной на первую половину, а рыбой – на вторую (Русалочка была наверняка достойным собеседником), но вот рыбой – на первую, а женщиной на вторую – это безбожно. Ведь в новых краях раскрывать рот будет незачем: никто здесь ничего не сможет вспомнить о тысяче мелочей, которые окажутся такими важными как раз тогда, когда станет очевидным, что о них никому не известно. У них там будут свои герои, но они не достигнут твоего сердца.

Даже когда в конце прошлого века политический фрондер начинал звучать пленительным вражьим голосом, меняющим навсегда судьбу своих детских радиослушателей, он, хоть и трудился на постоянной ставке холодной войны, хоть и возрастал в собственных и чужих глазах, повторяя, что может смотреть на звезды с любого места на земле, внутри-то себя он знал, что он есть отщепенец, а щепки отлетают как ненужное и летят по ветерку одиноко и неорганизованно, и не птицами белыми, а древесной мелочью. Потом, когда разделявшая мир стена рассыпалась в сувенирные пестрые бирюльки, а ее картинки из поп-арта преобразились в китч, ореол изгнанника потускнел, а сам он докатился до блудного сына. Ну а новым все еще перемещающимся зачем-то лицам, не нашедшим возможности или не желающим конвертировать прошлое в постоянную ставку или хотя бы во временные гранты, оставалось его похерить. Так же, как свой круг, квадрат, октаэдр, любую форму вообще. Клонация дома была больше невозможна. К тому же не только от уехавшего самого по себе (статус, недвижимость, материальное положение) зависело, останется ли мир за пересеченной границей домашним или нет, но и от благосклонности тех, кто все еще в нем обитал. Зеркала, в которых ты отражалась, в знак траура или просто по рассеянности занавесились черным сукном пыли.

Крысе, сбежавшей с корабля, больше не будет колбасных обрезков! А что? Ты хотела жрать их и там, и там? Столовая – только по прописке!

И правильно, что продадут, выбросят, раздарят твои бебехи, даже не спрашивая, хотя разрешение на это в наш летучий век так легко, если нужно, получить. Ведь если приятели начинают считать чей-то, в основном книжный, скарб, который по причине бездомности пока негде было приютить, своим, хотя бы потому, что у них тесно, а они так долго и бескорыстно держали это барахло у себя, то нужно понять, что друг и приятель – это не заведующий складом. Посланные теперь уже ушедшими письма, подаренные ими стихи, фотографии, навсегда сброшенные в подвалы и оставленые на обочинах, все равно кто-нибудь увидит и прочтет. Плесень или микроб поселятся в них, бродячий пес писнет в них лунной желтизной, жизнь продолжится!

Понятно, что подобный подход выпадает обычно на долю умерших, ведь спрашивать у них ничего не нужно, и очевидно, что в глазах тех, кто, преувеличенный лупой памяти, был для тебя живее всех живых, сам-то ты сдох, переселился в лучший мир, где уже не до книг и не до старинных семейных объектов. Что ж, все мы начинаем умирать с рождения, но ведь понятно это только умозрительно. Ну кому хочется быть похороненным заживо? И вот даже без статуса заморского журналиста или профессора все возишься, норовишь высунуться каким-нибудь локтем или коленкой из-под насыпаемого забвения. Однако, если умершие – это те, кто, обливаясь водой Леты, похерили память, то у перешедших черту, у переживших разрыв наблюдаются, наоборот, взвинченные мнемонические способности. Особенно далекое прошлое, даже чуть ли не внутриутробное, они начинают различать галлюцинистически выпукло и детально, так что, скорее, они не мертвецы в чистом виде, а зомби или оборотни, которые, будучи похоронены друзьями на родине, непредвиденно проживают более или менее полнокровную вторую жизнь на стороне, и тогда страх по отношению к ним / нам вполне понятен.

И все же среди миллионов покидающих свою землю не все оказываются злонамеренными нетопырями. Большинство из них никогда не мечтало предать самих себя, хотя кто-то, чтобы развязать себе язык и руки, не желая оставлять отпечатков, выжигал прошлое, как морщины на фалангах пальцев. Эти обычно не оглядывались назад. Кто-то, утомившись ерзать между двух стульев, проваливался в никуда. Кто-то довольствовался официальной бинарностью. И лишь немногие отрезали куски от самих себя, чтобы накормить пролетающих мимо хищных птиц в надежде, что те вынесут их из ямы. Тянули из собственного прошлого нити, превращая его вместо скинии в каменоломню, строили непредсказуемые, точные и эфемерные конструкции настоящего, бредовые, как проекты Пиранези, манящие, словно переливающийся брусничный костюм авантюриста Чичикова.

Кажется, все началось, когда мне было пять лет. Это тогда в молозивной пелене полуполярного лета, пока все остальные пятьдесят сопляков, вроде меня, спали в железных кроватках, яркая красная звезда находила меня и пульсирующим шаром выбрасывала вдаль свои сообщения (вариант: сверху звезда видела все сразу. Она являлась для всех детей, но, благодаря бессоннице, вечно воспаленному, неугомонному сознанию, только я могла входить с ней в общение). «Это диктат времени, – посылала волны звезда, – двигаться, меняться, спотыкаться, спотыка, спотык, прием, прием, – говорит звезда, – начинать сначала. А кто чистоплюй, тот, – прием прием…» Тут неожиданно включался рассвет или соседняя девочка, проснувшись, просила пластмассовой формочкой в виде рыбки почесать ей попу: глисты, острицы нашего детства; песок Балтийского моря выпадал из формочки на простыню, освещаемую мутноватым белком сходящей на нет белой ночи.

– Ну вот… Что еще за неуместная ностальгия? Ведь начала о звезде, а кончила, прости господи, глистами… И почему, если не могла сидеть на месте, теперь жалуешься? Кстати, эти упомянутые тобой друзья (ну кто вообще в таком возрасте верит в дружбу?) тебе самой не кажутся ли слишком зашоренными, не начинаешь ли порой скучать в их присутствии, потому что они не могут разделить потусторонний опыт и твою параллельную жизнь? А вообще-то ведь ты не родилась каким-то там Кристофором Колумбом, не можешь все-таки обойтись без идеологии, вспомни получше: тебя просто выблевало свободной, наконец, от преград волной, как и несколько миллионов других.

– А вот и нет! В детстве еще я повторяла грузинский алфавит по бутылочным наклейкам, неожиданно знала назубок армянский эпос, а потом уехала в Чухонию за духовностью. Мне всегда хотелось охватить разные точки зрения, в том числе и незрячего, мертвого, нематерьяльного.

– А может, ты просто от тоски рванула, куда глаза поглядели? Бросили тебя, девочка, бросили, отец бросил, мать бросила, а ты вот за это родину, болотную, бесформенную, синеокую бабень, позабыла в широких полях. Так ведь, родная, родства не знающая?

– Ошибка! Служу своей родине, служу, пусть и издалека, миссия у меня такая, претерпеть в разлуке и любоваться издалека ее непомерным телом. О ней все мои мысли, к ней обращены, в непонимании ее твердолобости, а то, что другую мать себе искала, потому лишь, что ласки хотела. А это не запрещено. Я клятв никаких никому не давала. И, кстати, вовсе не мы нужны этой родине. Это мы сами без нее рискуем оказаться пустым местом. А мне как раз и хотелось почувствовать пустоту и понять, могу ли я жить без этой мамаши. Снять помочи языка и ментальности, подвигов и почестей, раздеться, но не для фотографий, а для того, чтобы почувствовать холод и понять, где проходит граница реальности.

Да, такие вот бессмысленные, противоречивые диалоги разыгрывались порой в моей фантазии. Не то чтоб мне не с кем было общаться, но на своем первом языке мне это было делать практически не с кем.

В ту римскую ночь мне казалось, что город перед рассветом похож на негра, у которого от холода и страха схлынула краска с лица. Было и правда зябко, и в этом Фиате восьмидесятых подогрев не работал.

Из темноты глухих улиц с фасадами мрачных подъездов мы выскочили под слепящие зенки фонарей большого проспекта. Навстречу поблескивали десятки, чуть ли не сотни ног на каблуках, и фары выхватывали рельеф мелькающих голых и обтянутых чулками мускулистых икр. Резкий театральный свет придавал им преувеличенное совершенство. Веселые трансвеститы то наклоняясь к нашему стеклу, то – издали, стайками, посылали воздушные поцелуи. Стоящие линией оцепления трансшлюшки устало помахивали. В этих караваждиевских, искаженных влажностью вспышках их юные черты приобретали особую драматичность.