Читать интересную книгу Аппендикс - Александра Петрова

Пусть евнухи и вышли из моды, но Рим, который в четырнадцатом веке представился Аврааму из «Декамерона» местом скорее дьявольских, чем Божьих начинаний, изменился не так сильно, как это могло показаться при приземлении во Фьюмичино[6].

Как обычно, с паузами и важностью, будто какой-то чтец, Чиччо продекламировал, что он не ханжа, но лучше, наверное, было показать мне его дом днем. И он уповает на то, что этот молодой человек или эта девица, в общем, это человеческое существо, которое вот так трагически мучилось только что на панели, или точнее и корректнее было бы сказать на асфальте, сейчас в добром здравии, ну или хотя бы останется живо.

Только в заведении на площади В. мы немного пришли в себя. Здесь все казалось неизменным. Как всегда, полоумные чайки, перенесшие сон на более спокойное утреннее время, деловито кружили над тепло подсвечиваемой махиной мрамора. Прямоугольные гвельфские зубцы темного ренессансного палаццо отражались в своей гибеллинской карикатуре, построенной четыреста лет спустя. Вдалеке белела колонна с серпантином древних мраморных комиксов, как первый вектор в силовых соотношениях власти, расставленных на этом территорриально карликовом и бесконечном по смыслу пространстве.

Несмотря на то, что было уже около трех ночи, Чиччо заказал все-таки свой вермут. Эту идею фикс он объяснил, наконец, тем, что в тот день я напоминала ему Артемиду, в честь которой называлась горькая трава артемизия, по-немецки Wermut, необходимая для этого напитка, придуманного в восемнадцатом веке одним туринцем.

Ох, наверное, вид у меня был слишком строгий, коль бедному Чиччо напомнила эту жестокую богиню, эту зверюгу, эту медведицу.

Под ярким светом люстр Чиччо изображал мне взгляд девочки из свиты Дианы Доменикино, сидящей голышом в воде, который он сравнивал со взглядом василиска, а я пыталась понять, где проходят границы дозволенного и как их заранее распознать. Где начинается божественный гнев, который может ни с того ни с сего обрушиться на простого смертного, как это случилось во время охоты с собачником Актеоном, искренне восхитившимся хорошей фигурой богини, и что делать, чтобы его на себя не навлечь? Увлечешься вот так чем-нибудь и неожиданно будешь разорван собственными псами или другими близкими.

Отражения Чиччо двигались сразу в трех зеркалах и накладывались на силуэты различных любителей абсента, который лет сто назад изготовляли из той же травы.

Двери были открыты. В них задувало ветром, подхватившим повышенную влажность на терренских берегах. Разумеется, не топили. До конца ноября об этом не стоило даже мечтать, и сквозняк, который, кажется, никого, кроме меня, не тревожил, как полудомашний кот, гулял под столами. Как всегда в этих зябких местах, я сидела, не сняв куртки и замотав шею шарфом, глотая бледную жидкость, выдаваемую за чай, которую подливала себе из маленькой жестянки с пакетиком липтона на дне.

Заведение работало круглосуточно. В первом отсеке баристы в белых колпаках и фартуках, с черно-желтыми огромными галстуками-бабочками под желтыми воротниками вились и крутились ради никак не уменьшающейся, несмотря на странный час, клиентуры, состоявшей в основном из мужчин. Кто-то уже покупал горячие корнетто и каппуччино, а кто-то догуливал ночь над стаканчиком спиртного. Несколько человек, как заколдованные, застряли во втором отсеке, где были табачная лавка, газетный киоск и автоматы. Из нутра этих закормленных монетами мойдодыров выплевывались билеты мгновенной лотереи. В киоске можно было приобрести также «гратта и винчи» («поскреби и выиграй»). На деревянной подвесной полке истово соскребали серую чешую надежд, а потом, как правило, выбрасывали оголенную карточку. Кто-то, впрочем, хоть и понемногу, выигрывал. Что скрывать? И мне нравилось с замиранием скрести и узнавать свою судьбу. Несколько раз под серебряной краской меня ждала небольшая, но спасительная цифра. Правда, не в этом баре. В одном местечке, о котором можно – только по секрету, потому что там всегда выигрываешь и оно мне еще может пригодиться. Надо же оставить себе что-то на черный день, тем более русские люди в этот город обычно приезжают не за мелким выигрышем, а за скидками, так что, наверное, это никому и не интересно.

Как назло, только мы высунулись на улицу, опять зачастил дождь. Чиччо поднял воротник плаща. Все-таки он был с Юга.

«А вот почему тебе, северянке, здесь холодно, никак не могу понять», – повторил он в сотый раз. Как будто бы я ему уже не объясняла, что поставщикам газа и нефти гораздо реже приходится сидеть в нетопленых помещениях, даже если они оказались ими лишь по рождению и никого не спихивали с народной гадовой трубы.

Мы ехали по очередному проспекту, названному в честь их первого короля-лилипута, образ которого только что пытался архитектурно доминировать на оставленной нами площади.

В нескольких шагах от злосчастного балкона, с которого не так давно зазнавшийся мордастый паяц дирижировал волей рьяно молящихся на него человечков, горел свет в здании нового тирана. Стояли машины карабинеров, и они, скучая, несли несменный караул, как солдаты у Вечного огня, что горел по соседству.

С моста мы увидели, как поднялась вода. Когда-то, когда границы охраняли боги, Тибр разделял мир на два – этрусский и римский, а теперь его правая и левая стороны мало отличались. Обе набережные были еще сухими, и на обеих спящие под многочисленными мостами, в арках клоаки и нишах древних складов могли быть пока спокойны.

Окошко того, кого называли почему-то «папой», было темно. Как и бомжи, он ложился и вставал рано, жизнь, как и они, вел рабочую и, как почти все они, был иностранцем. Жаль, что он не мог пригласить таких похожих на него людей в один из миллионов домов, принадлежавших его церкви. Даже на поверхностный взгляд, приютов и вложенных в них денег явно не хватало.

Отвратительные загородки стояли вокруг площади, а ведь я помнила, как все было до одиннадцатого сентября две тысячи первого года. Как будто госаппараты всего мира только и ждали этой трагедии, чтобы понаставить заборов.

Медленно въезжая на безлюдный холм бога Всего Нового, мы смотрели, как слева, весь в светящихся, умноженных влажностью огоньках, постепенно открывался перед нами черный город. Он пах свежей ночной выпечкой и молоком волчицы, стекающим по пухлым ртам близнецов, еще не знающих, что один из них убьет другого.

От Трастевере мы повернули на северо-восток и уже через несколько минут мчались по пустынному проспекту. Беловатые бетонные стены тюрьмы, окрашенные холодным лунным блеском, показывались за поворотом то одной, то другой улицы. Ребиббия еще спала, хотя уже кое-где слышался грохот открываемых решеток баров и газетных киосков.

При прощании Чиччо заметил свежее пятно крови на манжете своего и так бордового, давно не стиранного пуловера и закрыл входную дверь моего временного жилища на том, что он чувствует себя римским монстром.

Взбегая по неуютной лестнице на свой седьмой этаж, сквозь немытые стекла я выхватывала его обремененную пузом, но все же легкую фигуру в длинном плаще, пока она, уменьшаясь, не исчезла совсем на пульсирующей желтыми светофорами улице, уже подсвеченной трусоватым, почти зимним восходом.

Море

Казалось, раскачиваясь над землей, я все еще гляжу сквозь грани стакана на свешивающиеся ноги соседа. На мчащиеся поля и безлистные кроны за окном, и они раскатываются в синюю ленту моря и белую – неба.

Наконец полосы остановились и оказались тельняшкой, обхватившей широченную грудь незнакомого моряка. Открылась дверь в комнату, подо мной проплыл стол и несколько стульев, и через секунду, выпраставшись из моряцких рук, я уже спала в высокой кровати.

Белизна ситцевой занавески резанула приоткрывшийся зрачок. Солнце заполняло собой все пространство, кругло обходя углы и превращая его в золотой шар. На пустой высокой подушке рядом со мной спиралью серебрился длинный волос.

Опять распахнулась дверь, и в комнату впорхнула Надя.

Она носила на голове тиару из блестящей, мелко вьющейся седины и ходила с носка на пятку, почти не давя на землю. Никогда не сутулилась. Все, до чего она дотрагивалась, получало качество дополнительной легкости. Все, что она готовила, было воздушным, и только ей удавались такие высокие взбитые сливки, такие тающие пироги и тягучие безе, при первом надкусывании которых едок, теряя земные ориентиры, все глубже и глубже проваливался в облака.

Точным движением балерины Надя отдернула тяжелые шторы и вернулась к кровати, где я медвежонком сидела, закутавшись в огромное одеяло. От ее кожи, волос и очков, за которыми плыли увеличенные стеклами серые глаза, исходило множество лучей. Они покалывали, как при электрофорезе.