Читать интересную книгу «Какаду» - Рышард Клысь

Сдавшись американцам, Хольт, однако, никак не может найти с ними общий язык в буквальном и переносном смысле. Возникает парадоксальная ситуация, не поняв которую Хольт невольно обрекает себя на гибель. По иронии судьбы его пленили два американских солдата-мародера, отправившихся на поле боя за трофеями. Хольт только мешает им, сковывает их «инициативу», как и второй пленник — раненый немецкий солдат-антифашист. Мародеры сначала убивают антифашиста («красных» у нас и в Штатах достаточно, поясняет Хольту это убийство один из солдат), потом приканчивают и его самого, как лишнего свидетеля.

Такая довольно неожиданная концовка представляется как бы не очень органично увязанной с общей идеей повести. Слепой случай предопределяет гибель и Раубенштока, и самого Хольта. Война есть война, словно бы говорит автор. Однако сводить замысел вещи к такой довольно нехитрой мысли было бы ошибочно.

Во всех произведениях Р. Клыся, связанных с периодом войны, смерть присутствует неизменно. Ведь герои его, как правило, подпольщики, сражающиеся с оккупантами, как Хмурый, каждодневно подвергающийся смертельной опасности. Хмурому — художнику, человеку искусства — особенно тяжело выполнять роль поставщика оружия. Ведь такое общение со смертью невольно, как он признается, заставляет отрекаться «от мягкости, сердечности и впечатлительности», черстветь душой. Вместе с тем Хмурый осознает всю неизбежность такой жертвы. Пока фашизм не разгромлен, он остается бойцом подпольного фронта, твердо верящим в то, что «можно проиграть много битв, но нельзя проиграть войну».

Но ему хорошо известно и другое: само по себе «убийство никогда не очищает человека. Оно еще сильнее обостряет чувство отрешенности…». Не случайно он с опаской задумывается над тем, что, когда будут покончены счеты с фашизмом, многие горячие головы в Польше не сложат оружия. «Период борьбы за независимость окончится — это верно, — размышляет он, — но одновременно начнется нечто несравненно более сложное: борьба за власть в стране, разделенной на атакующие друг друга лагери…»

Р. Клысь, сводя героев своих произведений со смертью, как бы ведет проверку их нравственных качеств в самой крайней ситуации. При этом для писателя очень дорога мысль о том, что близкие ему по духу герои сражаются с оккупантами за правое дело. Когда же вчерашние бойцы с захватчиком поднимают руку на своих соотечественников, они неизбежно перерождаются, вступают на путь откровенного бандитизма. Такой процесс постепенного вырождения вчерашних партизан со всей наглядностью и большой психологической достоверностью показан в последних рассказах Р. Клыся — «Из ниоткуда в никуда» и «Падение».

Когда-то наводивший страх на гитлеровцев отряд Грозного (рассказ «Из ниоткуда в никуда») после установления в освобожденной Польше новых социальных порядков не сложил оружия. Грозный и его люди объявили смертельную войну польским коммунистам, а заодно неизбежно и всем тем, кто жаждет скорейшего наступления мира на истерзанной польской земле. Объектом ненависти Грозного оказываются простые крестьяне маленькой, затерянной в горах деревушки, где, спасаясь от облавы регулярных частей, временно укрывается отряд, превратившийся в банду насильников и убийц. Деревушка, в которой во время войны этих партизан ожидал теплый, радушный прием, теперь встречает их настороженно, отчужденно. А репрессии против жителей вызывают лишь волну гнева и возмущения. Даже ксендз предает их анафеме за бессмысленные убийства. В исступлении кричит он над телом сраженного автоматной очередью мальчишки-пастуха: «Вы банда преступников!» Люди Грозного вынуждены спасаться бегством, земля буквально горит у них под ногами. Из отряда уходят те, в ком еще осталось что-то от человека. В «Падении» показан следующий, завершающий и закономерный этап в жизни отряда: Грозный, окончательно дискредитировавший себя новыми убийствами и утративший авторитет командира, гибнет от пули своих же людей, не желающих больше зависеть от его произвола…

Два солдата-мародера убивают Вильяма Хольта, добровольно сдавшегося им в плен, не из каких-то там принципов. Таковых у них нет. Война — это «просто забавная вещь», признается Хольту один из мародеров. Освободительные цели этой войны, избавившей народы Европы от ига фашизма, для них за семью печатями. Недаром они с одинаковой легкостью убивают как «красного» немца, так и Хольта, у которого с ним ничего общего.

Оба солдата — действительно случайные гости, а не убежденные бойцы в этой войне («Кладбищенские гости», если воспользоваться словами автора, который войну, поле битвы уподобляет кладбищу). Так образ кладбища вторично появляется в повести «под занавес», как бы предвещая скорую кончину Хольта (впервые он возникает, когда он бредет по руинам родного города)…

Представитель военного поколения, Р. Клысь, как видно по его книгам, считает войну величайшим злом. И только тот, кто сражается за свободу, отстаивая «свое человеческое достоинство» и право своего народа на жизнь, как Хмурый из «Какаду» или Морро из «Дороги в рай», способен победить и выйти из войны, сохранив волю к жизни и мирному созиданию. Недаром о мире как самом высоком даре мечтают любимые герои Клыся в те редкие минуты, когда у них появляется возможность поразмышлять о будущем, о днях, когда закончится война. Несомненно, такие мысли близки и самому писателю, также прошедшему по трудным военным дорогам и, подобно этим своим персонажам, выстрадавшему право на такую мечту.

С. Ларин

Повести и рассказы[2]

Кладбищенские гости

(Повесть)

I

Он ступал медленно, осторожно, как человек, окруженный со всех сторон, из-за каждого угла ждущий засады, метра через два останавливаясь и неуверенно озираясь. Перехватывал из руки в руку тяжелый чемодан и нервно вытирал ладонью текущий по лицу пот. Спустя минуту трогался дальше и шел в жуткой, пышущей зноем тишине, со все возрастающим чувством ужаса, от которого не мог избавиться, как ни старался. Это было сильнее его. Он с трудом тащился вдоль вырванных из мостовой, искореженных трамвайных рельс. Горячий ветер поднимал из развалин домов клубы пыли. Они заслоняли от него панораму лежащего в глубине города, где не переставали дымиться незатухающие пожары. Всюду, куда только ни падал его взгляд, виднелись горы щебня, загромождавшие мостовую и тротуары. Уже не меньше часа кружил он так среди этого кладбищенского пейзажа из камней и пепелищ и с болью понимал, что блуждает среди знакомых ему улиц, но не может найти дороги к собственному дому.

Он не узнавал города. И, остановившись на перекрестке двух наискось разбегающихся дорог, беспомощно смотрел в глубь пустынной и тихой аллеи, что тянулась перед ним, длинная и прямая, между шпалерами старых деревьев. Наверное, им было столько же лет, сколько и ему, но сейчас они были мертвы: стволы без крон, с ободранной корой, ветви без листьев. Своими очертаниями деревья походили на просмоленные палицы и грозно топорщились в июльское сияющее небо, а сразу за ними виднелись сожженные дома, мрачная тишина которых навевала на него еще большую жуть. С мучительным напряжением он вглядывался в стройные готические каменные строения, почерневшие от гари. Как это могло случиться? Прошло ведь не больше десяти — пятнадцати часов, как он покинул шумный, полный жизни город. Машинально вынул часы и с недоверием взглянул на циферблат. Стрелки остановились на «одиннадцати» и «двух» — десять минут двенадцатого. Видно, не прошло и суток с его отъезда из города.

Он стоял, сгорбившись, посреди улицы, руки неподвижно висели вдоль туловища. Обе руки были заняты: в одной руке чемодан, а другая судорожно сжимала часы, пульсирующие в ладони едва уловимой, но какой-то пугающей жизнью заводного механизма. Он стискивал их так сильно, что вдруг почувствовал, как между пальцами течет липкий пот. Невозможно больше стоять на одном месте. Зной все усиливался, и над грудами щебня и камней стал разноситься тошнотворно сладковатый запах, будто вблизи валялась на солнцепеке дохлая кошка.

Он очнулся и, охваченный беспокойством и растущим в сердце отчаянием, зашагал к аллее, что вела к центру города, хотя у него не было уверенности, существует ли еще то, что когда-то называлось центром города. И ни в чем не было уверенности. И всякий раз его охватывал ужас, как только мелькала мысль о собственном доме, подвергшемся этой ночью, как и весь город, опасности, а может, даже и уничтоженном. Пытался вызвать в памяти прежний облик. Старался представить дом таким, каким он оставил его вчера, на рассвете, когда отправился в однодневную поездку. Но, пораженная страхом, предчувствием несчастья, память подсовывала его воображению картины руин и пожарищ на месте его дома, и ему никак не удавалось избавиться от наваждения. Вдруг он понял, что если не сумеет освободиться от этого темного потока, захлестывающего его мозг, то никогда не соберется с силами, чтобы самому проверить, как обстоят дела в действительности; и тогда он начал отыскивать в своей памяти слова ничего не значащие, пустые, абсурдные и повторял их с безумным ожесточением, лихорадочно, до полного отупения, стремясь создать барьер, который бы задержал этот темный поток мыслей, перекатывающийся в нем холодной волной. Сначала он повторял слово «томпак», а затем — «аллокуция». Потом повторял эти два слова то так, то этак. И довел себя наконец до того, что уже не понимал их значений, и от испуга, что вот сейчас свихнется, остановился.