В ужасе перевел худжаин зиофати взгляд с макаронных гор на стоявшего рядом чайханщика. Тот скромно сложил руки на животе. Его равнодушная, полная лицемерного безразличия улыбочка выражала полную незаинтересованность. Всем своим видом — и сладенькой физиономией, и крошечной, сдвинутой на ухо чустской тюбетейкой, и белой чистой рубахой навыпуск из-под зеленого бельбага — он как бы заявлял: «Я весь тут! Приказание исполнено! Не судите строго мои поварские таланты». Он знал, хитрец, что обед изготовлен им на славу.
— Готово! — пригласил он. — Пожалуйте! Надеюсь, вы насытитесь!
Худжаин знофати застонал:
— Готово? Для кого готово? Для слона?
Чайханщик почтительно изогнулся.
— Что же мне, паровоз пригласить? Ведь здесь на его брюхо хватит!
По-прежнему чайханщик загадочно ухмылялся.
— Прошу! Пожалуйте! — в отчаянии сказал худжаин зиофати. Он проговорил «прошу» нехотя. Ему претила жадность, алчность и негостеприимность прожженного, видавшего виды парня, встретившего его, путешественника, так не по-восточному, так черство и холодно. Но что делать? Человек отходчив, и он раскрыл рот, чтобы повторить приглашение. Но повторять приглашение не понадобилось. Чайханщик уже сидел на пятках перед дастарханом и засучивал рукава.
— Ну нет! Постой,— заупрямился худжаин зиофати и обвел глазами чайхану. — Вдвоем нам не управиться.
— Ничего.
— Ну нет!
Посреди чайханы на пыльном паласе восседал в одиночестве — судя по круглому, лунообразному лицу и большущей, «в три лысины»,— шапке — кзылкумский казах. Он грустно макал черную лепешку в пиалу и грыз ее крепкими темными зубами. Монгольские усики его на голом лице состояли из трех-четырех волосков. От одного вида его тяжелого, желтой кожи тулупа на волчьем меху делалось жарко и душно.
Путешественник вскочил и быстро направился к жителю песков.
— Прошу отобедать со мной! Пожалуйте к дастархану! — пригласил он его на чистом казахском языке, чем привел в умиление чайханщика.
— Э, урус, да ты совсем казах-бай! — угодничал он.
Житель песков не ломался. Он забрал свой чайник, хлеб и пиалушку и протопал к дастархану. Рассевшись в своем тулупе перед самым большим блюдом, он с видным восторгом вонзил свои пальцы в горячие, дымящиеся макароны.
— Еще не все! — обрадовался худжаин зиофати. — Я вижу еще гостя.
За краем настила из досок шевелилось что-то знакомое, синее, в лохмотьях.
Хозяин угощения всем туловищем наклонился и дружески хлопнул по плечу нищего, прикорнувшего на земле.
— Ба! Давешний знакомый! Нищий ты или дервиш? Иди к нам! Наварено, нажарено, на эскадрон буденновцев хватит. Валяй!
Синяя Чалма нехотя поднялся во весь рост и повернул свое исполосованное шрамами лицо к дастархану. Он резко сглотнул слюну, и кадык его заходил ходуном. Единственный глаз шарил по мискам, полным еды. Весь несчастный вид нищего, его изможденное лицо свидетельствовали, что он очень хочет есть.
— Чего, божий человек, ты там сидишь в пыли, грязи? Пылью, грязью не наешься. Иди к нам!
— Клянусь, дыхание, которое вдохнул в мое тело, в мой желудок господин святейший ишан, поддерживает и пять, и шесть дней в моем бренном теле дух бодрости без презренной пищи. Иншалла!
— Ишан?! — без всякого интереса отозвался путешественник.— Какой ишан?
— Сам Зухур, мудрый и могущественный ишан чуянтепинский отрешил меня от земных вожделений и потребностей. Мне не нужна пища и тем более из рук неверного.
— Чуянтепинский?.. Вон как? — Теперь путешественник уже с интересом смотрел на Синюю Чалму, а тот, отчаянно кряхтя, поспешно, точно торопливый огромный жук, вскарабкался на помост и боком придвинулся к дастархану.
— Он! — поблескивая белками глаз, прорычал нищий. — Он, ишан, жалеет черствую корку для божьего странника. Ему, видишь ты, моя одежда не нравится. Грязь, говорит, вши, говорит, собачий сын. Про священную дервишескую хирку так говорит...— Нищий бережно разгладил свои отрепья. — И он спокойно смотрит, что человек с голоду едва дышит. В день Страшного суда архангел Исраил протрубит два раза. Первый раз, чтобы умертвить все живущее... Вот тебя-то, ишан Зухур, сразу же умертвит. Второй раз протрубит — чтобы всех воскресить. Так ты, Зухур, сын разводки, не воскреснешь!
Левый глаз вроде косил и не косил. Слишком уж он выпятился, а из-за него правый глаз с бельмом совсем спрятался. И смотрел дервиш одним левым глазом пристально, пронзительно.
И тут развязный, нагловатый чайханщик вдруг побледнел и потерялся.
— Ох, обознался! Это вы? — опешил он, извиняясь, точно перед ним был не жалкий бродяга, а сам эмир.
Пропитанные потом лохмотья нищего вобрали в себя пыль дорог и троп Азии. Одежда его даже не походила на хирку и напоминала лохматую шкуру неведомого зверя. Да и весь облик дервиша с его мохнатыми бровями, которые можно было расчесывать гребенкой, с его перекошенным рубцами лицом, с его бородой веником, его открытой грудью, поросшей курчавой шерстью, с рваной рубахой с непомерно длинными рукавами, из которых торчали желтые ногти, больше напоминал злого джинна Гуля из сказки, нежели человека. Огромные голые ступни ног, облепленные грязью, присунутые к самому дастархану, никак не делали присутствие нового гостя приятным. Но хозяин угощения и вида не подал, что он недоволен, а нарочито изысканно и вежливо потчевал:
— Кане! Мархамат! Пожалуйте, дорогой гость! Кушанье царей ждет вас на китайских блюдах. Вот нет у нас, увы, золотых приборов.
Почему-то теперь он перешел на таджикский язык. Или он понял, что нищий гость из горных таджиков.
Он попал в точку. Нищий вздрогнул и, свирепо моргнув, посмотрел на путешественника.
— Урус, откуда ты знаешь меня?
— Э, разговоры потом! Умираю с голоду! Да ешьте же! Протянув руки к макаронам, нищий прорычал:
— Во имя бога! — и накинулся на еду. Он ел, урча и мотая головой. Казах разрушал гору макарон с не меньшей жадностью.
Все жадно ели, инекоторое время чавканье даже заглушало свистки и тарахтенье сновавшей по путям взад-вперед мимо чайханы «Овечки».
Вдруг нищий оттолкнул от себя миску и захрипел:
— А нет ли здесь — проклятие его отцу! — свиного духа? Хозяин зиофата, ведь ты кяфир!
Путешестзенннх ответил отрицательно. Он с любопытством разглядывал нищего.
— Чего смотришь на меня?—вспыхнул тот.— Откуда ты узнал, кто я? Откуда ты узнал, кто я? Откуда ты знаешь таджикский?