близкие, которые раньше поумирали, как их привечали всякие добрые духи-проводники, вели куда-то, подсказывали чего-то… И на сердце у меня легче стало. Это надо же такому случиться, и для меня, убийцы проклятого, грешника черного, вдруг поводырь сыскался, привечает!
– Если б кладбище это не было б проклятым, черным, я б давно выбрался. Да уж очень много здесь зла в земле! – пожаловался он снова. – Вон, кресты деревянные, те за месяц сгнивают, рассыпаются в прах. А каменные все кренятся, падают, как их не укрепляй. Одни только пирамиды со звездами стоят, видать, угодны темным. Злое кладбище!
– Да какая на хрен разница! – не выдержал я. – В земле гнить – не все ли равно где?! Мозги у тебя, мил-друг, не выдержали, сверзился ты в аду, вот чего!
А он не ответил, только зыркнул своими желтками.
И захотелось мне его изничтожить, растоптать! Такая злобища накатила, что изнутри распирает. Вот гад! Все знает, а сам молчит! Сам ожить хочет, а другие должны муки терпеть невыносимые?! Сволочь! Падла!! Гнида заразная!!!
Прыгнул я на него, начал бить и руками и ногами. А он даже клешни своей не подымет, мол, бей, сколько влезет. Праведник хренов! А ведь силенок ему не занимать, это я на себе сам почувствовал. Бью, остановиться не могу.
А как упарился, он мне и процедил:
– Эдак ты и вообще никогда не выкарабкаешься, дружок!
Плюнул я, привалился к стене и зарыдал.
Да только недолго слезы ручьями лились из моих полузалепленных бельмами глаз. Прямо из земляной стены, с двух сторон, вылезли мертвецки желтые женские руки, исцарапанные и ободранные, сжались мертвой хваткой на моем горле, потянули на себя.
– Со мной пойдешь, милый! – злорадно прохрипело в ухо.
И провалились мы в желтый смертный мрак. Ни черта я не мог понять. Видел ясно, как наяву, гнусного «земляного ангела», червя окаянного с крыльями, видел, как он тащил вниз спеленутую смертным саваном бабищу – ту самую, что придавил я на кладбище. Тащил, а сам всеми лапами когтистыми и жгутами, клювом и хоботом все бил ее, да колол невесть за что… Невесть? И тут мне все вдруг открылось: увидал я неземным потусторонним зрением эту бабищу в черной комнатенке со старухою патлатой, седой. Та ей в наперстке давала дрянь какую-то, а потом… потом она сыпала эту дрянь в рюмку мужику какому-то, охмелевшему и одуревшему, все лезшему к бабище с поцелуями. Хряпнул он рюмку. Не закусил. Позеленел… к ней тянется. А она отпихнула, улыбается тихо. Яд! Откинулся мужичок! Так вот к кому она на могилку приходила-то! Так вот почему бесы во мне взыграли-то! Почуяли свою жертву! Вот и заспешили! А я у них всего-навсего орудием был. Лопух! Все открылось, сразу!
Только мне-то не легче от этого. Земляной червь, ангел проклятущий ее в ад тянет. А она меня за горло держит – и я снова вниз лечу, по старой, знакомой дороженьке. Страшный страх навалил на меня, нестерпимый. А крикнуть не могу, оцепенел.
Но чувствую, что я еще там, внизу, что снова раздваиваться начинаю. И лечу… и к жаровне гвоздями прибит, горю, корчусь в дьявольском пламени. И какие-то отродья скачут вокруг, беснуются, тычут в меня огромными железными ножами, хохочут. Только хохот у них – не смех, а злобное и дикое оскаливание, лязганье зубами. Неужто все, неужто кончилось?! Опять внизу муки терпеть?! Уж и позабыл, что наверху тоже несладко было.
– Со мной пойдешь! – бьет мне в уши.
Руки разжались. Мрак все покрыл.
И будто отделился я от моего мертвого тела, отлетел вдаль духом бестелесным. И тогда светать стало. Языки пламени зазмеились. И тысячи тысяч изуродованных людских тел корчились в этих лижущих их языках. Ад! Сверху, на железных крючьях висели полуистлевшие, судорожно дергающиеся мертвяки, внизу – все в огненной жиже кипело и бурлило. И торчали из этой кроваво-пенящейся жижи-огня железные колья с насаженными на них головами отрубленными: бешено вращались выпученные глаза, скрежетали зубы, дыбом вставали, сгорали и начинали лезть заново волосы, раздувались ноздри. Тут же рубили, секли, жарили, пытали, терзали еще многих, очень многих. И стоял какой-то рогатый гад с огромным мечом, весь в железе и шипах, стоял и смотрел на муки несчастных. Железный шлем открывал его голову. Но в прорезях не было глаз – там зияла страшная, черная пустота. Стоял этот железный дьявол недвижимым истуканом, только кончики черных пальцев с железными ногтями-кинжалами чуть пошевеливались.
Потянуло меня к нему как магнитом. Кругом воздух, дым, огонь, уцепиться, ухватиться не за что. Вот-вот налечу! Но напрасными были страхи мои. Не шелохнулся гад! А я сквозь него прошел – просочился, словно не я, а он бестелесным был. И что-то изменилось сразу. Я не понял. Но потом поневоле дошло – жар коснулся моей кожи, от адского огня заломило кости, вывернуло хребет. Вновь плоть я обрел. И стремительно понесся через огонь. Это был фантастический полет – с такой скоростью никогда не несся я, даже в самолете когда в Сочи летел. Все замельтешило вокруг, запрыгало, завертелось… и со всего маху долбанулся в какого-то распятого на медном листе, изодранного и обглоданного человечину. Будто влип в него, врос. И тут же дошло – ведь это же я и был, тот самый, отдвоенный, второй. И чую, что это не кто-то посторонний, а я сам распят, меня поджаривают на медленном и жарком огне. Кончилось раздвоение, мать-их-перемать!!!
– Отпустите, гады! – завопил я на всю преисподнюю, – отпустите, сволочи-и-и!!!
И они отпустили. Гвозди будто сами собой выскочили из рук и ног, из живота и горла. Стал я падать в пламя, но не успел. Ржавая цепь захлестнула мои руки, вздернула меня, вскинула. Затрепыхался я на этой цепи. Да только недолго висел без дела. Подлетели голые рогатые дьяволы – точные копии, что грешников в пламени совсем недавно терзали, а может, и они самые – соскалились, ножи свои длиннющие повыхватывали. И один как начал бить по кистям мне, бьет как заведенный. Ножу него тупой, боль дикая. Только с тысячного удара перерубил руки. И опять я не упал – другой дьявол подхватил меня за волосы, встряхнул и давай шею препиливать. Вечность пилил!!! Но отделилось мое тело, рухнуло вниз. А я все вижу. Из горла кровища хлещет, но вижу. Он мою голову трясет в лапище, все вокруг пляшет, прыгает. Зато другой – безголовое тело подхватил, разодрал грудь, сердце вырвал – и мне в рожу, бьет,