Читать интересную книгу Бухенвальдский набат - Игорь Смирнов

Я сорвался с табурета:

– Зачем документ испортил? Я не скрывал своего звания. Это известно и в канцелярии.

Ганс ответил спокойно:

– В канцелярии редко кто роется в наших карточках. Да и не всякий записи поверит. А вот если это удостоверение да с фотокарточкой найдут у тебя – тут уж наверняка… – и Ганс при этом выразительно провел рукой по своей шее.

…Давно ночь, я лежу без сна на дощатых нарах, перетирая жесткие, как булыжник, мысли. Поразмышлять мне есть о чем….

Сегодня началась новая полоса в моей жизни. До недавних пор я был военнопленный, а теперь – политический преступник. Все правильно, для гитлеровского рейха я – преступник. Я знал, на что шел, и не должен удивляться, что оказался в концентрационном лагере, где для меня в конечном счете уготована печь крематория. Жалею об одном, что мало насолил Гитлеру… Да что там говорить, мало сделал, почти ничего!

Лежу и представляю старый деревянный барак, нары в два этажа, на них более сотни больных и раненых. Это – госпиталь в лагере военнопленных в Бергене. Я здесь потому, что у меня открылись сильные боли в верхних позвонках и не слушались руки – следствие контузии.

В первый же день меня вызвали в комнату врачей и санитаров. Смотрю, за столом сидит молодой человек в форме немецкого унтер-офицера. На чистом русском языке спрашивает с эдакой подковыркой:

– Это вы и есть подполковник Смирнов?

Посмотрел я на него: экий мозгляк, думаю, а говорит так свысока!

– Да, я подполковник Красной Армии Иван Смирнов.

– Садитесь, – говорит и кивает на табуретку. Меня интересует, почему вы предпочитаете оставаться в таком бедственном положении, а не переходите на службу в немецкую армию? Вы могли бы неплохо устроиться и во время войны, а потом заняли бы соответствующее положение в будущей России. Ведь вам, наверное, предлагали это?

Все это он сказал вежливо, но словно бы со снисхождением к моим чудачествам.

Я ему ответил:

– За меня не беспокойтесь, господин унтер-офицер. После войны, как и до войны, я буду занимать положение, соответствующее своему званию, образованию и возможностям. А вот позвольте спросить вас: вы так хорошо говорите по-русски, как не может говорить немец. Вы, видимо, русский?..

Говорю так, а сам думаю: сейчас он вскочит, заорет, а то еще и двинет по физиономии, чтоб не забывался, но все-таки добавляю так простодушно:

– Это я потому спрашиваю, чтоб наша беседа приняла откровенный характер…

Унтер-офицер ответил надменно:

– О нет, я – чистокровный немец. В России я только жил, в Ленинграде. Там родился, вырос, окончил институт.

«Вот ты что за птица!»– думаю, и говорю ему:

– Ну, по вашему пути, господин унтер-офицер, я не пойду. Откровенность за откровенность. Мне не раз предлагали перейти на немецкую службу. Но ведь это была бы измена Родине.

– Я тоже люблю свою Родину, – поспешил ответить мой собеседник. – Но я считаю родиной Германию, поэтому я и счел своим долгом принять немецкую службу.

Тут уж я не выдержал:

– Как же так, – говорю, – родились вы в России, учились в России, а родиной своей Германию считаете? Да какое вам дело до Германии, если Россия вас вспоила, вскормила, образование дала?

– Я считал бы своим отечеством Россию, не будь там большевистской власти.

Меня прорвало:

– Ах, вон что! Но судя по вашему возрасту, именно большевистская власть вас на ноги поставила…

Не найдя, видимо, доводов меня образумить, унтер-офицер поднялся со словами:

– Мы с вами еще побеседуем. Зайду еще раз.

Когда унтер-офицер вышел, в комнате послышался приглушенный смех. Оказывается, во время нашего разговора зашли санитары. Я их не заметил в пылу спора. И сейчас один из них сказал:

– Здорово, товарищ подполковник, вы его раздраконили! Так ему и надо, изменнику!

После этого разговора с немецким унтер-офицером ко мне стали подсаживаться товарищи по бараку. Все они были полуголодные, больные, совершенно подавленные многомесячным пленом. Никто ничего толком не знал о событиях на фронтах. Пленных без конца обрабатывали вербовщики, призывая, а подчас и принуждая вступать в немецкую армию. Не все были одинаково сильны духом, некоторые растерялись, в душе их бродили разные сомнения. Откровенные дружеские беседы не позволяли людям окончательно упасть духом, поддерживали в них стойкость.

Однажды поздно вечером ко мне подходит санитар и шепчет на ухо:

– Товарищ подполковник, просим вас зайти в нашу комнату.

– Зачем?

– Побеседовать хотим.

– А много вас?

– Человек пятнадцать-двадцать,

– В лагере рискованно проводить митинги.

– Там все наши, советские ребята. Не беспокойтесь, мы и охрану установили на случай появления подозрительных.

В комнате санитаров прямо на полу расположились человек двадцать. Все в залатанных-перелатанных обносках. Лица худые. В глазах настороженность.

Посреди стоит табурет, мне его услужливо пододвигают. Я сел. Воцарилось молчание. Несколько пар глаз шарят по моему лицу.

– Зачем вы меня позвали, товарищи? – спрашиваю наконец.

В ответ опять молчание.

Вдруг один решается.

– Появился еще один вербовщик в фашистскую армию. Говорит, Москва и Ленинград пали.

Старая песня! Неужели до сих пор кто-то может этому поверить?

– Враки! – говорю. – Как же могут они Москву взять, когда по всей Германии траур объявлен по случаю разгрома под Сталинградом? И Ленинград стоит. Нечем им взять Ленинград, лучшие их армии на Волге побиты. Да и никогда я не поверю, чтоб Ленинград мы сдали. Весь народ вместе с армией будет стоять за Ленинград, как в прошлом году стояли за Москву.

– Он еще говорит, будто армия наша разбегается, в стране беспорядки. Призывает идти в Россию с немецкой армией порядки наводить.

– Они потому и призывают нас в свою армию, что своих солдат не хватает. Посмотрите, кто лагерь охраняет – хромые, старичье, которым бы дома сидеть да пиво тянуть.

Говорил я то, что сам думал, в чем убежден был больше всего на свете. А что я им еще мог сказать? Ведь у меня тоже никаких точных сведений не было. Так, наблюдал, как немцы себя ведут, прислушивался, кто что скажет, и сердцем отбирал то, что считал правдой.

Вот и тогда говорил:

– Давайте лучше поможем нашей армии в борьбе с фашизмом. Ведь мы все солдаты…

Неуверенные голоса:

– Что мы можем сделать? Держат нас здесь, как скотину!

– Как что сделать?! Многое можем сделать. Из лагеря выводят на работу – при первой же возможности разбегаться. Разбегаться в одиночку и мелкими группами. А по пути все уничтожать, что можно: мосты, железнодорожные пути, скирды хлеба, сено. Пусть фашистские головорезы получают на фронте «добрые вести» из дома.

Я говорил тогда жарко и видел, как оживают глаза сидящих на полу худых, грязных, оборванных людей.

– Только, братцы, – просил я, – не вставайте на путь измены! Это, даже если и Родина вам когда-нибудь простит, сами себе не простите, совесть замучает…

Через несколько дней за мной пришел немецкий солдат. Меня провожают десятки пар доброжелательных глаз. Услышал вдогонку:

– Доносчика найдем и мешком накроем. Не сомневайтесь, Иван Иванович.

По дороге в комендатуру прикидывал: «Что это результат разговора с унтер-офицером или донос о нашей недавней беседе? Последнее опасней. Унтер-офицер, пожалуй, не донес на меня. После того разговора он заходил еще раза два. Правда, в разговоры больше не вступал, но приносил сухари, вернее, сушеные хлебные корки. И я все тогда думал: может, мои слова все-таки задели в нем какие-то струнки, посеяли сомнения…»

Пока я все это прикидывал, меня ввели в комнату с большими канцелярскими столами, за которыми сидело не меньше десятка ефрейторов и унтер-офицеров. За одним из столов восседал гауптман-пожилой человек с большим бесстрастным лицом.

«Что-то уж очень торжественно меня встречают, подумал я. – Как бы этот допрос не был последним. Но, с другой стороны, на столе гауптмана нет ни листка бумаги, ни карандаша. Может, все сведется к простой нравоучительной беседе или меня будут опять уговаривать перейти в немецкую армию?»

Последовало худшее из моих предположений. Гауптман медленно перевел свои холодные глаза на один из столов. Я проследил за его взглядом и увидел на белых листах бумаги две волосатые руки, готовые записывать.

Из-за соседнего стола поднялся знакомый мне унтер-офицер-переводчик. Допрос начался:

– Звание, имя, фамилия?

– Подполковник Иван Смирнов.

– Где, когда попали в плен?

– 25 августа 1941 года под Великими Луками.

– В плен сдались добровольно?

– Был ранен и контужен в рукопашном бою. Подобран немецкими солдатами.

– Почему не сдались в плен раньше, до ранения?

– Я командир Красной Армии…

– Вы, видимо, большевик, фанатик?

– Я член партии большевиков.

– Почему в лагере к вам подходит много людей, о чем вы беседуете? «Стоп! Будь осторожен!» – сказал я себе и начал неопределенно: