Когда вы изнемогли окончательно, бегите ещё. Ещё… ещё… ещё…
Вы поняли? Вы вышли с ними. А вернётесь один.
Как научиться писать?
Начинаете ходить
Выхаживаете
Выхаживаете
Выхаживаете
Выходили
Начинаете записывать
Выписываете
Выписываете
Выписываете
Выписали
Начинаете читать
Вычитываете
Вычитываете
Вычитываете
Вычитали
Начинаете выступать
Выступаете
Выступаете
Выступаете
Выступили
И сразу после этого начинаете отвечать на вопросы, как научиться писать.
Начинаете ходить.
Конечно, для этого нужна физическая форма, чтоб ходить.
Будете ползать – что-то наползаете, но это сразу почувствуется: он напо́лзал, он не вы́ходил.
И все разбегутся.
И пробивается глухое счастье. Сквозь солнце, море, ложь, туман.
Счастье. Оно сейчас глухое. Когда здесь, в Одессе, хорошо, но уже хочется улетать в Москву, и ты как раз завтра улетаешь. И хочешь, и рассчитываешь улететь обязательно…
А здесь очень хорошо, но нельзя остаться. И ты не хочешь остаться.
Тебе пора.
Ты летишь завтра.
Но сегодня.
Сегодня здесь очень хорошо.
И хорошо всё.
Даже то, что тебе нужно завтра отсюда улетать. Это входит в сегодняшнее хорошо.
Поэтому это счастье.
Счастье возможно на грани возможного.
Счастье, когда здесь хорошо, и ты почти бы остался, но ты улетаешь, потому что уже хочешь. Вот такая это смесь настоящего и будущего.
Юмор – способность сказать, не договорив.
И понять, не дослушав.
– Хорошенькая тётка из воды торчит.
– А скажите: «хорошенькая» – это достаточно для характеристики женщины?
– Достаточно. Хорошенький мужчина – нет. Чего-то не хватает. Как «красивый револьвер»: а какого калибра, а сколько патронов, а дальность боя, кучность стрельбы? Масса вопросов. А к мишени вопрос один: где она?
Из пятницы в субботу
Вот я провёл два дня с богатыми.
И сам не беден.
Но моё не в счёт.
Ни мной.
Ни ими.
Ни в сравнении.
Порядок цифр совсем…
Короче.
Длинно погуляли.
Два выходных ушли в тёмное небо.
Мне нельзя.
Им можно.
Мне всё нельзя.
Им можно.
Я слушал.
Я не говорил.
Им тридцать-сорок-сорок три.
Самый разгар.
Они все прилетели на штурм Одессы.
Тремя Ту-154.
Их было пятьдесят три – здоровых, молодых, богатых, штурмовых.
Из города в поддержку – два автобуса одесских террористок образца 86-го.
Сорок пять моделей.
А остальные сорок пять, как объяснила мне хозяйка: сорок пять «туда» и сорок пять «туда-сюда».
Свет столбом.
Столы.
Бассейн.
Динамики лицом.
Звук бьёт в грудную клеть.
Красивые – в воде.
Похуже – в танце.
Все нервничают.
Звёздный штурм.
Три самолёта юных денежных мешков на два автобуса красивых тел.
Расправа близится.
Но спешки нет.
Все опытны.
У половины это было.
У половины это есть.
Уже все знают, главное – не торопиться.
Оттягиваем.
Мы прилетели оттянуться.
Хоть террористки сдельно.
Но тут либо по мелочи раза́ми, либо по-крупному за раз.
Танцуем.
Пьём.
Мурлычем.
Ожидаем.
Как самый главный у них – я и два автобуса красивых тел.
Практически контрольный пакет города.
Пятьдесят один процент – у них на танцах.
Красиво.
Большевики не знали.
Три чартера плюс два автобуса.
Пятьдесят три на девяносто.
Красиво.
Шумно.
Какая водка лучше?
Браслетик на запястье – и в Ибицу…
Извините за название.
Там на сцене – томный изгибается Эльдар в зелёной шляпке, юбке, на платформах.
Как интересно.
Мужчины развлекают.
Дамы трудятся.
Я вдруг обиделся на слово «хитрый»,
и «вас любила моя мама».
– Чем же хитрый? Умный, – поправил я.
– Нет, хитрый, – гундосил опытный ребёнок.
Мне бы согласиться.
Но я упёрся.
Ну не нуждался, видимо.
Пошарил внутри себя – не нужно ни черта.
– Так что, ты утверждаешь, что я хитрый? Ну, давай доказывай.
Шло дело к драке.
Она хоть крошка, но силы равные.
– Я утверждаю, что я умный, – и я хлебнул свой фифти-фифти.
– Нет, хитрый, – озлобился ребёнок и перевернул стакан с томатным соком на себя.
Ура! Моя взяла!
Я отбыл в танце, пока там три молодых штурмовика оттирали юбку, напоминающую брючный пояс…
Вихрь подхватил меня.
Я танцевал в хорошем ритме, но не в такт.
Просил оркестр подстроиться, но это был оркестр из Вашингтона, он по трансляции на хлорвиниле, хотя диджей рукой мне притормаживал.
Уважают.
Я чувствовал себя великим динамистом.
Нет, девочка, флирт и динамо – вещи разные: флирт ведёт, динамо лишь уводит.
Флирт – для кого-то лично, динамо – все подряд.
Динамо – сволочь, которой ничего не надо.
Пополоскать и смыться.
Флирт – звонит.
Динамо – никогда.
Флирт – жизнь.
Флирт – водка.
Динамо – суп из мусорной корзины, каша из вранья.
Я был динамо.
Я прекратил.
Когда меня вели две девочки домой – я плакал.
Я динамистка.
Я записался на приём в женконсультацию.
Я напился.
Я отдал в стирку кофту с телефонами в карманах и замер на диване.
Мне только жаль ребят однообразных.
Работа, виски, перелёт, закуски, стол, куплеты, децибелы, террористки, децибелы, виски, лёд, концерт, бассейн и перелёт.
Можно было бы исчезнуть. Уйти на подводной лодке. Но так жалко всех. Будут искать, мучиться… Какое-то время, конечно.
Я-то вернусь. Просто они не знают. А вот когда я вернусь, будет жалко себя.
Они уже смирились, привыкли, поняли, что так легче. И вдруг я – здрасте! Обалдели все и даже кто-то лишний.
Что же делать? Возвращаться на подлодку? И здесь моё место и там моё место заняты… Вот положение.
Несколько часов приставал к знакомым: «Что вы посоветуете?…» – затем вернулся в свой дом и Бога благодарил за место в собачьей будке.
Исчезать всегда приятно…
Если не думать…
– Нам по пятьдесят. Это юбилей, а не заказ.
Автограф
В Одессе на книжной ярмарке на морвокзале я подписывал книги.
Образовалась даже небольшая даже очередь.
Даже народ галдит.
Я пишу в Америку, в Израиль, в Германию, Австралию.
В общем, нашим, но туда.
Кто-то просит подписать «Гале от Юры», кто-то – «мой папа Вас любит».
– Как папу зовут?
– Валера.
– Как маму зовут?
– Шурочка.
– Тебя как, девочка-радость?
– Надеждочка.
«С Вашей Надеждой не расстанусь».
Пишу быстро, бодро.
– Кому, девушка?
– Сыну Кириллу.
«Твоя мама, Кира… В общем, держись, Кирочка, за маму… Я тебя сменю…».
И тут слышу два женских голоса:
– Почему я должна у него подписывать?
– Ну, пока он здесь.
– И что он мне должен написать?
– Ой, Рая, что ты начинаешь.
– Я не начинаю. Что, я должна книгу у него купить? Дай двадцать гривен, я куплю.
– У меня нет. Купи ты.
– Не хочу. Почему я должна за двадцать гривен…
– Ну, дай ему что-нибудь подписать.
– А что он мне напишет?
– Я не знаю. Он что-то тебе напишет.
– Что, Рая, что он мне напишет? Это я что, в очереди должна к нему стоять?
– Не надо. Тебя пропустят.
– Кто?
– Все. Они тебя увидят – они пропустят.
– И что я должна сделать?
– Ой! Дай ему какую-нибудь бумажку, он что-то на ней напишет.
– Что, Рая? Что он должен написать? Я должна ему продиктовать?
– Он сам напишет.
– Что?
– Откуда я знаю. Он всем пишет. Подсунь бумажку. Он тебе напишет…
– Что?
– Он сам придумает.
– А если какую-нибудь гадость, как я Лёне покажу?
– Значит, не покажешь.
– Как я могу не показать? Мы столько лет вместе, как я могу не показать, тем более он всё равно найдёт.
– Что ты боишься? Ты уже на костыле. Что он тебе такое напишет, что ты не сможешь показать Лёне?
– Рая… Рая… Ты вчера видела по телевизору? Они все теперь только об этом и пишут. У них какое-то воспаление.
– Он такого не напишет. Я его знаю давно.
– Ты же говорила, что он редко приезжает.
– Сейчас редко, да…
– Ну вот… Между приездами их так портят, Рая. Они сейчас только об этом и пишут.
– Ну, тогда он просто распишется.
– А если он что-то ещё начнёт?…
– Вырви…
– Хорошо… Граждане, дайте инвалиду без очереди на костыле… Молодой человек, вот Рая просит, чтобы вы ей что-то подписали.
Я пишу: «Раечка! – так звали мою маму… – Будьте здоровы!»
– А, ну, тогда и мне что-то напишите… Мусе.
Я пишу: «Муся! Не доверяй Лёне! Пусть знает – я тебя любил, люблю и буду любить. Мои руки, руки тебя помнят. Сердце, сердце ноет. Пусть его утешает, что мы редко видимся. Целую тебя, Мусенька, и, так и быть, жму руку Лёне. Всегда рядом, всегда… Пиши, Муся. Твой…»
– Рая! Ты видела, что он написал! Они все испорчены до мозга костей. Они помешаны на этом сексе. Его руки меня помнят. Как тебе нравится… Хотя я была в Ялте в 68-м году… Может, действительно… Я уже не помню… Рая, пусть эта записка пока полежит у тебя…