Читать интересную книгу Жестокие слова - Луиз Пенни

Когда они стояли над мертвым телом, Габри пробормотал:

— Бедняга.

Мирна и Оливье кивнули, соглашаясь. Перед ними лежало тело пожилого человека в поношенной одежде, уставившего на них мертвый взгляд. У него было бледное лицо, удивленные глаза, приоткрытый рот.

Мирна показала на его затылок. Лужица дождевой воды приобретала красный цвет. Габри пригнулся, чтобы увидеть получше, а Оливье не шелохнулся. Его поразил и ошарашил не проломленный затылок мертвеца, а другая сторона его головы. Лицо.

— Mon Dieu, Оливье, его убили. Боже мой.

Оливье продолжал смотреть в глаза покойника.

— Но кто он такой? — прошептал Габри.

Это был Отшельник. Мертвый. Убитый. В бистро.

— Не знаю, — сказал Оливье.

* * *

Вызов поступил к старшему инспектору Арману Гамашу, когда они с Рейн-Мари заканчивали мыть посуду после воскресного позднего завтрака. Из столовой их квартиры, расположенной в монреальском квартале Утремон, Гамаш слышал голоса своего заместителя Жана Ги Бовуара и своей дочери Анни. Они не разговаривали. Они никогда не разговаривали. Они спорили. В особенности если между ними не было такого амортизатора, как Энид, жена Жана Ги. Энид нужно было составить план школьных занятий, и она извинилась и на завтрак не пришла. А Жан Ги никогда не отвергал предложений бесплатно поесть. Даже если за это приходилось платить. А ценой всегда была Анни.

Началось все за свежевыжатым апельсиновым соком, продолжалось за яичницей и сыром, а после тянулось за свежими фруктами, круассанами и конфитюрами.

— Но как ты можешь оправдывать использование электрошокеров? — раздался из столовой голос Анни.

— Еще один превосходный завтрак, merci, Рейн-Мари, — сказал Дэвид, который принес тарелки из столовой, поставил их перед раковиной и поцеловал тещу в щеку.

Тридцатилетний Дэвид, мужчина среднего сложения с короткими редеющими темными волосами, был на несколько лет старше своей жены Анни, хотя нередко казался младше. Главной его чертой, как это часто ощущал Гамаш, была активность. Нет, не гиперактивность, а просто избыток жизненных сил. Он понравился старшему инспектору с самой первой минуты, когда его дочь пять лет назад познакомила их. В отличие от других молодых людей, которых Анни приводила в дом (в основном юристов, как и она сама), этот не пытался превзойти старшего инспектора в брутальности. Такие игры Гамаша не интересовали. И не впечатляли. Что произвело на него впечатление, так это реакция Дэвида, когда тот впервые увидел Армана и Рейн-Мари Гамаш. Он широко улыбнулся — эта улыбка заполнила всю комнату — и просто сказал: «Bonjour».[4]

Он не походил ни на одного из прежних ухажеров Анни. Дэвид не занимался наукой, природа не наделила его атлетическим сложением, он не был поразительно красив. Ему не суждено было стать следующим премьером Квебека или даже хозяином собственной юридической фирмы.

Нет, Дэвид был просто открытым и добрым парнем.

Анни вышла за него замуж, и Арман Гамаш с радостью повел ее к алтарю, а Рейн-Мари шла с другой стороны их единственной дочери. С радостью наблюдали они обряд венчания этого хорошего парня с Анни.

Арман Гамаш прекрасно знал противоположность хорошему. Он знал, что такое жестокость, отчаяние, ужас. И он знал, какое это забытое и драгоценное качество — «хороший».

— Ты предпочитаешь, чтобы мы пристреливали подозреваемых? — Голос Бовуара в столовой зазвучал громче, приобрел другой оттенок.

— Спасибо, Дэвид, — сказала Рейн-Мари, забирая посуду.

Гамаш протянул зятю свежее полотенце, и они принялись вытирать тарелки, которые мыла Рейн-Мари. Дэвид повернулся к старшему инспектору:

— Как вы считаете, у «Абов»[5] есть шансы выиграть кубок в этом году?

— Нет! — вскричала Анни. — Я надеюсь, что в полиции научатся арестовывать людей, не калеча и не убивая их. Я надеюсь, что в полиции научатся смотреть на подозреваемого как на подозреваемого, а не как на животное, которое можно побить, оглушить электрошокером, застрелить.

— Я думаю, шансы у них есть, — сказал Гамаш, взял две тарелки и одну передал Дэвиду. — Мне нравится их новый вратарь, а нападающие теперь вполне зрелые ребята. Этот год определенно их.

— Но их слабое место по-прежнему защита, верно? — спросила Рейн-Мари. — «Канадиенс» всегда отдают приоритет нападению.

— Попытайся-ка арестовать вооруженного преступника! Хотел бы я посмотреть, что у тебя получится! Ты, ты… — От возмущения Бовуару не хватало слов.

Разговор в кухне прекратился — все ждали, что скажет Бовуар. Этот спор происходил на каждом завтраке, на каждом Рождестве, Дне благодарения, на днях рождения. Лишь слова слегка менялись. Анни и Бовуар спорили всегда, если не о тазерах,[6] то о медицинской помощи, об образовании, об экологии. Если Анни говорила «синее», то Бовуар — «оранжевое». Так повелось с тех самых пор, когда инспектор Бовуар двенадцать лет назад поступил работать под начало Гамаша в отдел по расследованию убийств Квебекской полиции. Он стал членом команды и членом семьи.

— И что я?

— Ты — жалкий образчик правозащитной чуши!

Рейн-Мари махнула рукой в сторону двери, ведущей из кухни на маленький металлический балкон и пожарную лестницу:

— Не пора ли?

— Спасаться бегством? — прошептал Гамаш, надеясь, что она это серьезно, но подозревая, что нет.

— Может, вам попытаться их пристрелить, Арман? — спросил Дэвид.

— Боюсь, у Жана Ги реакция побыстрее моей будет, — отказался старший инспектор. — Он пристрелит меня первый.

— И все же попытаться стоит, — заметила его жена.

— Жалкий образчик правозащитной чуши? — переспросила Анни голосом, исполненным отвращения. — Отлично. Фашистский дебил!

— Пожалуй, я мог бы воспользоваться тазером, — сказал Гамаш.

— Фашистский? Фашистский? — Голос Жана Ги срывался на писк.

В кухне немецкая овчарка Гамаша по кличке Анри проснулась, села и наклонила голову. У Анри были огромные глаза, и Гамашу нравилось думать, что у него не чистокровный пес, а помесь овчарки и спутниковой тарелки.

— Ох-ох, — сказал Дэвид.

Анри свернулся калачиком на своей подстилке, и, судя по виду Дэвида, он сделал бы то же самое, если бы мог. Все трое задумчиво уставились через окно на улицу, где хмурилось сентябрьское утро. В Монреале в этот уик-энд отмечали День труда. Анни произнесла что-то неразборчивое. Но ответ Бовуара был абсолютно ясен:

— Иди в задницу!

— Ну, пожалуй, на сегодня диспут закончен, — сказала Рейн-Мари. — Еще кофе? — Она показала на кофемашину.

— Non, pas pour moi, merci,[7] — с улыбкой ответил Дэвид. — И Анни тоже больше не наливать.

— Глупая женщина, — пробормотал Жан Ги, входя в кухню. Он схватил полотенце с крючка и принялся яростно вытирать тарелку (Гамаш даже подумал, что цветочного рисунка на ней они больше никогда не увидят). — Признайтесь, вы ее удочерили.

— Нет, изготовили в домашних условиях. — Следующую тарелку Рейн-Мари протянула мужу.

Темная голова Анни на секунду появилась в кухне:

— Сам иди в задницу! — и исчезла.

— Господи помилуй! — сказала Рейн-Мари.

Из двоих детей Гамашей на отца больше походил Даниель. Крупный, задумчивый, усердный. Он был добрым, нежным и сильным. Когда родилась Анни, Рейн-Мари вполне естественно надеялась, что этот ребенок будет похож на нее — добрую, умную, яркую. Одержимая любовью к книгам Рейн-Мари Гамаш работала библиотекарем в Национальной библиотеке Монреаля.

Но Анни удивила их обоих. Она была сообразительной, склонной к соперничеству, веселой. Если она делала что-то, то отдавалась этому всей душой.

Они должны были предвидеть это. Когда она была еще совсем младенцем, Гамаш брал ее в свои бесконечные поездки на автомобиле и пытался успокаивать плачущую малышку, напевая своим низким баритоном песни «Битлз», Жака Бреля. «La Complainte du phoque en Alaska»[8] группы «Beau Dommage».[9] Это была берущая за душу баллада, и Даниель любил ее больше всего. Но на Анни она не действовала.

Однажды, когда Гамаш засунул орущее дитя в машину, пристегнул и включил зажигание, в кассетнике у него заиграла стоявшая там старая пленка «Weavers».[10]

Они запели фальцетом, и девочка успокоилась.

Поначалу это казалось каким-то чудом. Но после сотого круга по кварталу, когда девочка смеялась под пение «Weavers», голосивших «Уимове, Уимове»,[11] Гамаш затосковал о прежних деньках и сам готов был завопить. Однако пение продолжалось, и маленькая львица уснула.

Анни Гамаш стала их львенком. А выросла львицей. Но иногда во время тихих совместных прогулок она рассказывала отцу о страхах, разочарованиях и ежедневных печалях своей молодой жизни. И старшего инспектора Гамаша охватывало желание обнять дочку, прижать ее к себе, чтобы хоть в эту минуту ей не нужно было изображать отвагу.

Из-за своих страхов она и была такой непримиримой. А боялась она всего.