Читать интересную книгу Сладкая горечь слез - Нафиса Хаджи

— Да. Целый день.

Забавно, какой он был серьезный — действительно думал, будто я огорчена тем, что не могу взобраться на стену. Но волновала меня вовсе не сама стена, а аллегория — и ее проявление в реальной жизни.

Я направилась в лес за полосой препятствий. Там, под сенью листвы и ветвей, мягко шелестевших и потрескивавших на ветру, было прохладно. Я брела по лесу, словно преследуемая несокрушимой Стеной, услышала странный звук — какие-то щелчки сверху — и принялась оглядываться в поисках его источника. Заметила птичку, маленькую, совершенно обыкновенную; она вновь защелкала, а потом выдала целый репертуар разнообразных птичьих криков, дополнив его автомобильной сиреной и нежными трелями, переходящими в настоящую песню. Пересмешник. Присев на землю — очень медленно и осторожно, чтобы не спугнуть, — я наблюдала за ним. Интересно, кому предназначался этот концерт? Других птиц я поблизости не заметила. Может, просто тренировался.

Пересмешник напомнил мне о Финчах — Аттикусе и Глазастике, — совсем недавно мы читали роман Харпер Ли на уроках английского. От Финча мысль скользнула к Дарвину — диковинные животные, обнаруженные им в Южной Америке и на Галапагосских островах, подсказали идею происхождения видов от одного предка. Пока меня не пришибло этими проклятыми «решетками Пеннета»[3], я весь год спорила по поводу теории Дарвина с учителем биологии мистером Хиксом, размахивая аргументами из книги Прадедушки Пелтона. Но проблемой был не Дарвин. Никакие доводы мистера Хикса не могли поколебать мою веру в Творение. Споткнулась я на Менделе и его горохе — Мендель, монах-огородник, верил в Творение, как и я. А точнее, в доминантные и рецессивные гены, фенотип и генотип. Прилегающие мочки уха. Светлые волосы. Гемофилия. Цвет глаз. У меня — карие. У моих родителей — голубые. У обоих.

Вот так и родилось сомнение. Я не слышала никаких возражений против закона Менделя — ни от мамы, ни от пастора, ни от героев книги Прадедушки Пелтона. Никто не оспаривал тот факт, что голубые глаза — рецессивный признак, что у двух голубоглазых родителей не может родиться кареглазый ребенок. И мне пришлось выбирать — не верить собственным глазам либо усомниться во всем, что знаю о своем происхождении.

Пересмешник, закончив репетицию, упорхнул — возможно, в поисках аудитории более благодарной. Я же встала и попыталась увильнуть от напрашивающегося вывода.

Исключение. У каждого правила всегда есть исключения. На этом строится Вера. Чудеса. Им ведь нет научного объяснения. В Библии полно событий и явлений, которые ученые считают невозможными, поскольку те противоречат законам природы, — расступившееся море, исцеление безнадежных больных, воскрешение мертвых, непорочное зачатие. Я готова была и цвет своих глаз отнести к величественной категории Чудес Господних. Ничего более существенного прогулка по лесу не дала.

Но, полагаю, размышления все же помогли. На следующее утро, движимая усилием воли — в основном воли Криса, — я преодолела стену. Брат всю дорогу орал на меня, как Ричард Гир в фильме «Офицер и джентльмен», когда помогал девушке преодолеть препятствие в экзаменах на офицерский чин. Взятие стены, кажется, разрешило проблему. Я победила свои сомнения, поднялась над ними — при помощи Криса. «Я избавилась от сомнений», — твердила я себе.

Но два года спустя, уезжая в колледж, все же не выдержала, и сомнения вырвались наружу. Я потребовала правды от матери, помогавшей упаковывать чемоданы. И поняла, что боялась не напрасно. История, рассказанная мамой, звучала странно. Я почувствовала себя чужой самой себе.

— Папа знает? — Все, что я могла произнести, когда она закончила.

— Разумеется. Я никогда не лгала ему, Джо!

Но лгала мне, едва сдержалась я. И просишь меня поддерживать ложь.

Это случилось две недели назад. А сейчас я в Чикаго, в ожидании занятий, которые начнутся на следующий день, и стараюсь не думать о том, что рассказала мама, — притворяюсь, будто ничего не знаю об истории, которую сама же и раскопала. Но нет, оказывается, я стою перед незнакомым зданием. Таращусь на золоченые цифры на стеклянной двери — они соответствуют адресу, который я утром разыскала в телефонной книге, а рядом имя.

Озираюсь по сторонам — налево, направо, опять налево. Никаких автомобилей, ничто не мешает мне пересечь улицу. Но я остаюсь на своей стороне, меряя шагами тротуар и разглядывая окна. Интересно, дома ли он, и вообще, тот ли это мужчина — парень — из маминой истории.

Сунув руки в карманы джинсов, обхожу квартал, где он живет, — сетка два на два, как решетка Пеннета, которая и привела меня сюда.

Как будто вновь поднимаю руку на самого Менделя. Сколько бы раз я ни заполняла таблицы, что раздавал нам мистер Хикс, стирая буквы и вписывая их вновь — заглавные и строчные, доминантные и рецессивные, — я никак не могла найти себе место в решетках Пеннета. В конце концов пришлось подделывать результаты, переставляя буквы, чтобы они обрели смысл; пришлось солгать, что у моего отца не голубые, а карие глаза, и только тогда мне нашлось место. Но лгать самой себе последующие два года не получилось.

Замкнув круг, я вновь оказалась перед его домом. И на этот раз перешла через дорогу и отыскала имя в списке жильцов. Мубарак С. А.

Его имя — которое мама крайне неохотно назвала две недели назад — в телефонной книге уже само по себе было грандиозным совпадением. А уж если он окажется тем самым человеком, тогда история станет вовсе невероятной. Но я, как истинная христианка, не верила в совпадения.

Я все еще колебалась, не решаясь поднести палец к кнопке звонка. На пороге появилась женщина с коляской. Я придержала дверь. Женщина вышла на улицу, поблагодарив меня и одновременно что-то напевая своему малышу, а я все стояла, теперь уже у открытой двери. И, сдавшись, наконец вошла внутрь, пересекла холл и поднялась в лифте на нужный этаж. Перед дверью квартиры я опять застыла, уставившись в дверной глазок и досадуя, что он не работает в обе стороны. Из-за двери доносилась музыка — высокий женский голос пел на незнакомом языке. Я подняла руку и решительно постучала, но сердце мое, кажется, билось громче.

Музыка зазвучала приглушенно, и — вот он, на пороге.

— Да?

— Э-э… я… привет… — пролепетала я, неотрывно глядя в его темные, блестящие шоколадные глаза.

— Чем могу быть полезен?

За спиной его я разглядела коробки. Много коробок. Похоже, собрался переезжать.

— Я… э-э… вы Садиг Мубарак?

— Да.

— Я… вашу мать зовут Дина? — Это был единственный вопрос, который я могла придумать, чтобы выяснить, тот ли это человек, прежде чем перейти к делу.

— Да.

— Я — Джо. Джозефина Марч. Я дочь Анжелы.

— Анжелы?.. — По лицу пронеслась легкая тень. Он вспомнил.

Садиг

Мудрость крокодила, проливающего слезы, перед тем как пожрать свою жертву.

Фрэнсис Бэкон

Месяц назад в дверь постучалась моя восемнадцатилетняя, но для меня новорожденная, дочь. Назвала себя, имя и фамилию, Джо — Джозефина — Марч. Она медленно произнесла: «Я дочь Анжелы» — и замолчала, пристально глядя мне в глаза, словно замеряя расстояние между зрачками.

— Анжела? — нахмурился я.

Судя по ее лицу, она испугалась, что я не помню, кто такая Анжела. Но разве я мог? Анжела. Моя первая американская подруга. Красивая голубоглазая девушка — высокая и стройная, — я думал, что влюблен в нее. Первая девушка, к которой я испытал подобное чувство, хотя, разумеется, не последняя. Несчастная, запутавшаяся девчонка из тех времен, когда я сам был несчастным, запутавшимся ребенком, — а вдобавок злобным, обиженным, мрачным и замкнутым. Нет, я не забыл Анжелу.

Джо шумно выдохнула и решительно сообщила, кто она такая — кем приходится мне. Стоя на пороге, я боролся с накрывшей меня волной шока — рука судорожно вцепилась в дверной косяк, в глазах темно, — потом, должно быть, пригласил ее войти. Зрение вернулось, и вновь я разглядел ее уже в гостиной, среди упакованных коробок. Я искал в ее лице свои черты. Но вместо этого видел лишь свою мать. Что именно — карие, широко раскрытые глаза? Чуть капризно приоткрытые губы? Лицо, прекрасное, как лицо моей матери.

Возможно, чувство родства не имело никакого отношения к ее сходству с матерью, к ее глазам, но целиком и полностью — к моим. А она, в свою очередь, разглядывала себя в незнакомом еще минуту назад мужчине: лицо смуглее ее собственного, брови гуще, чуть длинноватый нос, черная шевелюра. Прежде чем я успел разобраться в своих чувствах, она заявила, что желает знать, кто я такой.

Ну и как отвечать на подобный вопрос — с чего начать? Само ее существование порождало сомнение в любом ответе, который я мог предложить. Мое имя, Садиг Али Мубарак, ей уже было известно. Адрес тоже — иначе она не явилась бы сюда и не устроила мне очную ставку с тем, что хуже чем невозможно, поскольку было вполне возможно, но упущено, скрыто и совершенно неожиданно; и у меня не перехватывало бы дух от иных вероятностей, иных путей, которые вполне могли стать моими, а я о них даже не подозревал.