Читать интересную книгу Сладкая горечь слез - Нафиса Хаджи

— Это что за обезьянка там? Пытается привлечь внимание бедного усталого крокодила?

Это откровенное приглашение, которого я, собственно, и добивался, заставило меня рассмеяться. Не вылезая из укрытия, я отозвался хихиканьем.

— Да, я обезьянка.

— И одинокая обезьянка, как я погляжу. Которая не знает, что соблазнять крокодила фруктами — не самая лучшая мысль.

— Почему? Ты захочешь съесть мое сердце?

— Не сегодня. Сегодня я уже плотно пообедал.

Я опять расхохотался. Но тут услышал, как мама зовет меня. Он тоже расслышал ее голос.

— Это мама маленькой обезьянки?

— Ага.

— Тогда беги к ней поскорей.

Накануне моего шестого дня рождения автомобиль деда увез меня из дома в его роскошную крепость. У дверей прозвучал гудок клаксона, мама поцеловала меня и прижала к себе на миг. Потом проводила к машине. За ее плечом Мэйси недовольно поджала губы. Она смотрела на шофера, своего брата Шарифа Мухаммада, который на этот раз не стал заходить в дом, и сердито качала головой. Шариф Мухаммад Чача, не поднимая головы, что-то угрюмо бормотал себе под нос. Мама, положив руку мне на плечо, проговорила:

— Сади, я не хотела, чтобы так вышло.

— Почему ты плачешь, Ами?

— Потому что отныне, Сади, наша с тобой жизнь изменилась. Они забирают тебя у меня, дорогой. Сегодня Мэйси проводит тебя к дедушке. А потом вернется домой. А ты останешься. С ними.

— Нет! — Я громко зарыдал, заглушая слова, которыми она пыталась объяснить необъяснимое.

— Этот автомобиль будет привозить тебя ко мне в гости. Каждую неделю, как раньше мы ездили к дедушке. Но потом ты будешь возвращаться к дада и дади. Их дом — отныне твой дом. Но наверное, так всегда и было. Просто закончилось наше с тобой время. Я изо всех сил пыталась избежать этого. Хотя бы отсрочить. Я была уверена, что смогу. Но ошиблась, Сади.

Она попыталась вытереть мои слезы своей дупаттой, но унять этот фонтан не было никакой возможности.

— Я не хотела, чтобы так случилось, Сади. Но таков обычай. Я бы что угодно сделала, чтобы это изменить. Но это не в моей власти.

Теперь она говорила твердо, крепко сжимая мое плечо. Притянула меня к себе, обняла, а потом подтолкнула к машине, прямо в руки Мэйси, которая уже дожидалась внутри. Шариф Мухаммад Чача, отводя глаза, взял у мамы большую сумку, которую я и не заметил. С диким ревом я попытался выскочить из машины, но Мэйси, тоже с мокрым от слез лицом, удержала Меня.

Я едва расслышал, как ее брат, Шариф Мухаммад Чача, сказал моей матери:

— Дина-биби, простите меня.

— Простить тебя? Шариф Мухаммад Чача, тебе не за что просить прощения. Это все мое безрассудство. Если бы я послушалась тебя… — Голос, сдавленный, потому что она пыталась сдержать слезы, оборвался. Она решительно тряхнула головой. — Нет. Не так. Если бы я послушала тебя, Шариф Мухаммад Чача, не было бы причины для этих слез, которые я ни на что не променяла бы. Как ни горьки они, ничто не сравнится с их сладостью.

Она опустилась на колени перед открытой дверью машины, взяла мою руку и провела ею по своей щеке, чтобы я ощутил влагу ее слез.

— Эти слезы, что мы проливаем, Сади, не сдерживай их. Чувствуешь их вкус, вкус слез любви?

Я нахмурился, завывания стихли до обычных рыданий. Я не понимал, о чем она говорит, и раскрыл было рот, чтобы лизнуть соленую влагу, попробовать ее на вкус.

— Нет-нет, Сади, не языком. Прикрой глаза, сынок, и ты сердцем ощутишь вкус этих слез.

Она опустила веки, и я, следуя ее примеру, сделал то же самое.

— Пройди сквозь горе и боль этих минут, Сади. — Ее рука поглаживала меня по груди, успокаивая. — Ш-ш-ш — замри, когда плачешь такими слезами.

Наступила абсолютная тишина, я даже рыдать перестал.

— Чувствуешь, Сади? Ты чувствуешь то же, что и я? Покой и радость? Скрывающиеся за горем? Это радость моей любви к тебе — и твоей любви ко мне. Ты ощущаешь ее вкус всем сердцем?

Я не понимал слов, но понял, о чем она говорит. Сердце мое переполняли чувства, слезы рекой лились по лицу, и я молча кивнул.

— Эти слезы доказывают, Сади, что любовь на свете существует. Слезы горьки, когда мы плачем о самих себе. Когда забываем о любви, из которой сделаны слезы. Когда позволяем горю перерасти в гнев. Но когда люди плачут друг о друге — это совсем другое. Всегда помни об этом и никогда не сдерживай слез, что любовь извлекает из твоего сердца. Позволь свободно изливаться им, слезам любви, помни, что ты живой человек, связанный со всеми остальными людьми. Когда плачешь о других — помнишь, как мы плачем в Мухаррам? — ты открываешь сердце Богу, который все видит и тоже плачет о нас из-за мучений, что мы причиняем друг другу и самим себе. Понимаешь, Сади?

Я кивнул.

— Впрочем, неважно. Рано или поздно все равно поймешь. Мы рождаемся, чтобы в конце концов осознать эту истину. Тайну радости слез.

Мама отпустила мою руку, сделала шаг назад, и дверь машины захлопнулась.

Шариф Мухаммад Чача занял свое место за рулем. Двигатель взревел, мы тронулись, а я, обернувшись, не сводил глаз с мамы; она уже повернулась к дому, краешком дупатты вытирая лицо.

Помню, как в тот день, когда я стал одним из его домочадцев, дед объявил:

— Отныне ты там, где должен быть, Садиг. Ты стал большим мальчиком. Мужчиной. Мама тебе больше не нужна. И ни к чему плакать.

В тот самый день дед приступил к осуществлению стратегии отвлечения — послал слугу за мороженым для меня, дабы в итоге я стал другим человеком, мальчиком из богатой семьи, у которого много дорогих игрушек и которому все позволено. Я учился быть другим, совсем не похожим на себя прежнего. Еженедельные визиты к матери превратились в пытку для нас обоих — словно раз за разом повторялось то первое расставание. И я стал соучастником попыток деда отвлечь меня, позволив ему изобретать все новые поводы — поездки и развлечения, специально приуроченные ко времени свидания с мамой, чтобы удлинить промежутки между нашими встречами, пока в конце концов мы почти не перестали видеться.

Но однажды мама сама пришла повидаться со мной. Меня потрясла разница между нами. Она, по-прежнему гостья в этом особняке, сидела на большом диване в гостиной, а я, теперь один из главных обитателей дома, устроился в отдалении. Она пришла сообщить, что выходит замуж. За крокодила из соседнего дома. Мать сказала, что уезжает вместе с ним в Америку. И вновь были слезы. На этот раз только горькие — слезы разлуки. К счастью, дед разработал множество планов, чтобы облегчить мне боль окончательного расставания.

Вместо старой школы около нашего с мамой дома я пошел в лучшую школу Карачи. И узнал, что имя моей семьи — его можно было видеть на рекламных щитах по всему городу, рядом с самыми разными продуктами — звучало здесь примерно так же, как имя Кеннеди. Или Рокфеллер. Имя, которое вызывает восхищение, зависть, уважение и негодование. Постепенно я начал понимать, кем на самом деле был мой дед. Человек со смутным прошлым, он прибыл в Пакистан после Раздела вместе с женой, сыном и дочерью, имея в собственности лишь узел с одеждой, и за несколько лет сумел создать финансовую империю.

Но при этом старался держаться скромно — насколько позволяло его богатство. Дед был филантропом, открывал школы для бедных, больницы. Трижды в день, как правоверный шиит, он произносил положенные пять молитв. Постился в Рамазан[45]. В Мухаррам спал на полу, не ел мяса — так сильна была его любовь к семье Пророка. Богатство и благочестие — говорят, невозможно примирить эти два свойства, — но дед изо всех сил старался уравновесить их.

Никогда больше я не бывал на женских меджлисах в Мухаррам — хотя в доме деда они проходили. Вместо этого я по вечерам ходил с дедом на мужские меджлисы. Мужчины, собираясь вместе, кричали не менее громко и откровенно, чем женщины. Мы обычно сидели прямо перед креслом закира — и не потому, что пришли раньше всех. Более того, стоило деду появиться в дверях, как остальные мужчины расступались, освобождая проход, раболепно простирали руки, пропуская на почетное место, а сам он принимал эти знаки почтения как должное. Каждый год во время Ашура мой дядя, отец Джафара, брал нас на шествие, в котором я научился участвовать, не падая в обморок. Я больше не боялся. Ничего.

Я узнал и о другом способе вспомнить события Кербелы — о людях, кто считал добровольное кровопролитие на улицах напрасной тратой драгоценной жидкости, о тех, кто организовывал добровольную сдачу крови в эти дни. Повзрослев, мы с Джафаром и остальными парнями злобно насмехались над теми, кто сдавал кровь в пунктах переливания, считая их трусливыми слабаками. Мы считали, что они просто боятся ритуала матам, который, по нашему глубокому убеждению, доказывал силу и отвагу настоящего мужчины.