Читать интересную книгу Сильнее смерти - Владимир Ставский

Косте слышится в его голосе сочувствие партизанам, так и вздымает желание поговорить начистоту, как там, за проливом, говорит он в станицах с казаками.

«А кто его знает, что у него на уме? — думает Костя. — Пусть даже сочувствует он, лучше смолчать. У меня свое дело».

- Скоро ли это кончится? — обернувшись, кричит бородач. — У меня казаки всю пшеницу стравили. Чем будем жить? Н-но! Родные! — он мягко шевелит вожжами.

Крепкие кони, играя, толкают друг друга в плечо, подхватывают сильной рысью бричку.

- Давно потравили? — спрашивает Костя, придвигаясь к бородачу.

- Неделю назад. Целая армия прошла! — безнадежно отвечает тот. — Еле успел коней спрятать!

«Там участники ледяных походов, тут казаки!» отмечает Костя.

На перекрестке бородач, не трогая вожжей, голосом останавливает лошадей.

- Мне направо!

- Спасибо, дядя! — от сердца, растроганно благодарит Костя.

- Не на чем!

Бричка трогается. Бородач, схватившись за вожжи, кричит:

- По экономиям коменданты скрозь стоят! Смотри! А на Маме дроздовцы, батарея...

- Спасибо!

- А там у меня сын! — тычет пальцем бородач нето в сторону каменоломни, нето на Кубань.

За бричкой клубится сивая пыль.

«Нет, уж нет! Ну его совсем с этим Брянским заводом! Так-то вот и влетишь! — облегченно вздыхает Костя. — Он меня, видно, за дезертира принял... А ведь это здорово! В случае чего, я могу себя за дезика выдать, а?»

Костя вдруг с сильнейшим любопытством думает, кто же был на самом деле перебежчик Илья Любимов, с документом которого он путешествует...

Он садится в ложбине, вынимает из кармана смятый, пожелтевший воинский билет.

Билет с обеих сторон замазан фиолетовыми отметками этапных комендантов.

«Это хорошо! —отмечает Костя. — И я буду так же много шататься - родичей, что ли, искать!.. А чего шатался Любимов, казак станицы Казанской, Верхнедонского округа? Ему только двадцать три года - 1893 года рождения, а он уже уволен был по 60-й статье - порок сердца. Значит, парень успел хлебнуть горя, раз казачье сердце не выдержало...»

Костя представляет себе русого чубатого казака с мутными дряблыми мешками под усталыми серыми глазами, с вялыми губами, тронутыми мертвенной синевой, оборванного, обовшивевшего.

Костя всматривается в числа отметок на билете - Любимов настойчиво пробирался из Балаклавы на восток, к проливу, на Кубань.

Он неделями сидел и в Симферополе, и в Феодосии, и в каких-то камышах, но пробрался.

«Большая заноза заскочила, видно!» улыбается Костя, как-то разом и целиком понимая казака Любимова, изверившегося в вековечных, всосанных с молоком матери устоях и верованиях, возненавидевшего начальников своих, осторожно, чтобы самому не пропасть, проклинавшего их на этапах и на вокзалах - всюду, где были казаки, солдаты...

«А я-то ведь знаю, чего хочу! — с чувством радостного, ослепительного превосходства думает Костя. — Я не перебежчик, а комсомолец! Мы за всех за них думаем! И я сейчас тут - один за всех!»

3

Яростно чадит душный день. Холмы и долины приподнимаются и плывут над синими струями испарений. Солнце словно застыло в зените. Редкие вздохи ветра пышут зноем, обжигая Костино лицо.

По степным, заросшим лебедой да полынью рубежам, по хрящистым и твердым, ослепительно сверкающим дорогам шагает Костя. Он уже смелее заговаривает с встречными, сворачивает с дороги к работающим в степи хлеборобам.

Жалуется, что нет работы, что никак не найдет потерянных во время эвакуации из Новороссийска родичей. Хлеборобы участливо расспрашивают его, кормят салом, рассыпчатым хлебом. И всегда у всех один знакомый вопрос: «Ничего не слыхать такого? Скоро кончится?..»

Бородач не соврал: в каждом хуторке коменданты, об этом говорят и хлеборобы. Костя далеко обходит жилье.

Обогнув немецкую колонию, Костя выходит на дорогу. Тут его догоняет тачанка. Поручик в новеньком мундире с блестящими золотыми погонами кладет руку на плечо кучеру, молодая женщина хватает его за руку, с испугом взглянув на Костю. Офицер машет рукой, кучер нахлестывает гнедых жеребцов. Костя переводит дух, глядя на часто оборачивающегося белогвардейца.

Напившись мутной воды в заросшем камышом и осокой ставочке, Костя с интересом глядит на режущих воздух и поверхность воды незнакомых, невиданных птиц, похожих на ласточек, но вдвое больше и с ярким, отблескивающим вороненой сталью оперением.

Попадаются и иные птицы, тоже невиданные, сверкающие голубыми крыльями. Птицы бесстрашно садятся на дороге, отлетая прямо из-под ног Кости в золотоголовые рослые подсолнухи, полчищами рассыпавшиеся по могучим склонам холмов.

Поднявшись на вершину бугра, Костя попадает прямо в хутор. Обойти уже нельзя. Строже ставя ноги, он идет в крайнюю хату, просит напиться. Пока сонная хозяйка гремит в сенцах ведром, щелкает калитка. Костя уже знает: комендант...

Входит, держась за ремень казацкой, с клювастым эфесом и ременным темляком шашки, подпрапорщик.

Широко расставив ноги, он рассматривает Костю, строго спрашивает:

- Откуда? Кто ты?

- Казак Илья Любимов, господин подхорунжий! — вытягивается Костя. Заметив мелькнувшую самодовольную усмешку у того, еще громче шпарит: — Уволен по чистой, господин подхорунжий.

- Документы есть?

- Так точно, господин подхорунжий.

Костя поспешно подает потертый увольнительный листок.

- Иду до Феодосии. Родичей ищу! — старательно выговаривает Костя.

- Можешь итти!

Костя медленно идет по хуторку, а ноги от радости - как струны. В тугом, подобранном теле кипит, переливается такая сила, что встречная девчина, не отрываясь, смотрит на него, часто оглядывается и долго-долго вспоминает про его светлые серые глаза, молодые плечи и крепкую, в ниточку, походку.

Переночевав опять на бугре в камнях, Костя уходит все дальше и дальше на запад, ориентируясь по солнцу.

Солнце, чуть поднявшись над горизонтом, уже палит, будто утра с его прохладой и не было совсем.

Одежда Кости мокра от пота, по лицу стекают едкие ручьи. Лопаются и болят сухие от жажды губы. Больно горит лицо. Глубже пошли балки, дышащие жаркой горечью полыни. Круче стали кряжистые, осыпающиеся склоны — прямо мука карабкаться да падать!

И на вершинах холмов и в балках чаще попадаются огромные груды серых камней.

«Наверное, развалины аулов крымских татар», думает Костя, а воображение уже развертывает становища, гулкий топот табунов, костры кочевников.

Костя идет, осторожно выглядывая за перевал. В этой местности должны стоять части противника.

К вечеру он выходит к глубокой долине, ровной и покатой, как гигантская чаша. Внизу пламенеет ставок, поблескивает белая сыпь солончаков. В тихом и теплом воздухе слышится перекатное блеяние овец. Огромная отара грязно-серым потоком стремится к ставку.

Костя сбегает к воде, облизывая спекшиеся губы. Навстречу с воем бросаются мохнатые злобные псы. Костя останавливается, ища палки или камней. Шагнув из тени низкорослой вербы, строго кричит старик. Псы, оглядываясь и рыча, неохотно возвращаются, ложатся около старика, шумно дышат, высунув алые языки. Костя несмело подходит. Чабан[2] стоит, опершись руками на гирлыгу[3], словно изваяние. С коричневого его лица мягко синеют глаза.

- Добрый вечер, отец!

- Христос с тобой, сын! — добродушно отзывается чабан.

- Нет ли куска хлеба, отец? — просит Костя и замечает мелькнувшее в чистых глазах старика сочувствие.

Чабан идет, мягко ступая постолами[4] по траве и засохшей глине. Костя с любопытством разглядывает его вышитую белую рубаху под ветхим пиджаком.

- Не русский, отец?

- Нет, я молдаванин.

- Молдаванин?

- Да! Идем до ставочка! Будем вечерять!

Они подходят и рассаживаются на серых плитах плотины. Чабан бережно разрезает на кусочки сало, хлеб. Костя жадно следит за его руками, глотая голодную слюну, рассказывает привычное уже: нет работы, потерял родичей.

- Кушай!

И Костя ест, сдерживаясь, беря куски лишь после старика. Потом пьет прямо из ставка мутную, в мошках и в лягушечьем шелку воду, от которой ни свежести, ни прохлады.

- Как лучше пройти в Феодосию, отец?

- Дорога вот, за горой, через Качаны, — говорит чабан и, помолчав, продолжает: — А итти лучше балками к морю, а там по берегу. В Качанах войска видимо-невидимо. Казаки.

«Начинается!..» думает Костя.

- Ну, спасибо, отец! Далеко до Феодосии?

- Верст сорок.

- Спасибо, спасибо, отец!

Опасливо косясь на рычащих собак, Костя уходит от ставка, оглядывается с подъема. Опершись на гирлыгу, камнем стоит чабан, блеют овцы, лиловый и прозрачный сумрак легко ложится на долину.

Селение Качаны раскидано на просторном отлогом склоне. От простора, от пылающего увяданья зари на Костю веет жутью.

«Может, действительно, балками обойти? — мелькает у него мысль. — Нет! Надо пойти!»