вынуждены продолжать изъясняться словами обыденной жизни.
Если мы теперь мысленно сопоставим сегодняшнее состояние всего научного знания с тем, которое отмечалось полвека назад, у нас ни на мгновение не возникнет сомнения в том, что его развитие означало прогресс, рост, улучшение. Наука стала шире по охвату проблем и глубже по содержанию. Оценка ей может быть дана не иначе как положительная. И к тому же здесь попутно обнаруживается поразительное следствие: с подлинного, позитивного пути прогресса дух не может и не хочет свернуть. Мысль, что ученый, мыслитель мог бы отречься от всего того нового, что пробило себе дорогу, абсурдна. Между тем не будет ничего необыкновенного в том, если в искусстве, развитие которого не знает ни прогресса, ни твердой и непрерывной последовательности, кто-либо захочет забыть пройденное целой эпохой, как время от времени и на самом деле случается.
Взятая как пример, наука предстает перед нами поэтому чрезвычайно важной областью культуры, где прогресс, по крайней мере до теперешнего момента, бесспорен и, по всей очевидности, последователен и непрерывен; областью, где дух идет прямо и неуклонно по пути, который ему предписан. Куда этот путь должен нас привести, мы не знаем, и благо, которое ждет нас на этом пути, нам неведомо.
Очевидно, однако, что неоспоримый и позитивный прогресс, означающий углубление, утончение, очищение, сиречь улучшение, привел научную мысль в состояние кризиса, выход из которого все еще скрыт в тумане. Эта всегда новая наука все еще не отстоялась в культуру, да это и невозможно.
Поразительно возросшее знание еще не вошло в состав новой гармоничной картины мира, которая пронизывает нас лучами и, как яркий свет солнца, озаряет путь, по которому мы идем. Сумма всех наук в нас еще не стала культурой.
Скорее кажется, что с постоянно углубляющимся проникновением в действительность и утончающимся ее разложением посредством науки самые основы нашего мышления все сильнее колеблются и становятся все более шаткими.
Старые истины должны быть отброшены; общие понятия, которые находились в повседневном употреблении и казались нам ключами к познанию, к замку уже не подходят. Эволюция – да, прекрасно, но с ней следовало бы быть осторожнее, ибо понятие это несколько заржавело. Элементы – от их неизменности ничего не осталось. Причинность – ну да, однако с этим понятием можно достигнуть не слишком многого: оно разрушается прямо у вас в руках. Законы природы – конечно, но о безусловной их действенности лучше не говорить. Объективность – она остается идеалом и долгом, но полностью достигнуть ее невозможно, во всяком случае это задача не для наук о культуре. Как тяжки вздохи, которые испускает наш новоявленный Эпименид! Как трет он себе глаза, когда ему рассказывают, что в некоторых науках (по крайней мере, это утверждают относительно математики) исследования до такой степени дифференцированы, что даже специалисты в близких областях уже не понимают друг друга. Но и с каким радостным изумлением он слышит, что вот-вот должно быть доказано единство материи, так что химия снова сольется с физикой, отпрыском которой она некогда стала.
И вновь то же самое: сами средства познания оказываются несостоятельными! На микрофизическом уровне явления уже не поддаются наблюдению по причине того, что исследуются процессы более тонкого свойства, чем те средства наблюдения, которыми располагают исследователи, – ибо это связано со скоростями, граничащими со скоростью света. При наблюдении сверхмалых величин погрешности, вносимые измерительными приборами, слишком велики, чтобы можно было все еще говорить об объективности измерений. Действие причинности достигает своих границ, и за их пределами лежит область недетерминированной случайности.
Феномены, которые физика описывает точными формулами, находятся настолько вне нашей жизненной сферы, и соотношения, которые устанавливает математика, настолько шире по своей применимости, чем существующие в системе, внутри которой движется наше мышление, что обе эти науки, по сути, уже давно выявили недостаточность нашего старого и, казалось бы, проверенного логического инструментария. Нам пришлось так или иначе свыкнуться с мыслью, что в познании природы требуется прибегать к неэвклидовой геометрии и оперировать более чем тремя измерениями. Рассудок в его прежнем обличии, то есть привязанный к аристотелевой логике, не может больше идти в ногу с наукой. Научные исследования заставляют выходить далеко за пределы того, что можно представить наглядно. Открытие позволяет выразить себя в формуле, но силы воображения уже оказывается недостаточно, чтобы полностью осознать и усвоить подразумеваемую реальность. Самоуверенное «это так» сводится к «предстает как». Процесс предстает как действие частиц – или волн, в зависимости от того, как именно мы его наблюдаем. Обобщающее суждение, помимо формулы, может быть выражено лишь посредством образного сравнения. Кто из нас, людей посторонних, не хотел бы услышать от физика, следует ли образы, с помощью которых физик пытается объяснить мир атомов, воспринимать как символы или же как истинное описание фактически происходящих процессов.
Похоже, что в науке мы уже подошли к границам наших мыслительных способностей. Хорошо известно, что далеко не один физик, постоянно работающий в столь высоких слоях духовной атмосферы, на которые человеческий организм, по-видимому, не рассчитан, воспринимает это как тяжкое бремя, доводящее его до отчаяния. Но обратно он не может, да и не хочет вернуться. Человек со стороны может поддаться тоске по привычной, старой, постижимой действительности прежних времен и раскрыть своего Бюффона10*, чтобы полюбоваться простой и ясной картиной мира, где пахнет свежескошенным сеном и слышится пение птицы в часы заката. Но эта наука давно ушедших дней – теперь только поэзия и история, и современный естествоиспытатель обращается к совершенно иному.
Я как-то спросил де Ситтера, не охватывает ли его порой тоска по наглядным представлениям прошлого, когда он размышляет о расширении, пустоте и сферической картине вселенной. Серьезность, с которой он отверг подобные предположения, тотчас же показала мне всю глупость моего вопроса.
Не есть ли чувство головокружения при мысли о безграничном познании тот самый страх, который предстояло преодолеть духу исследователя, чтобы перейти от Птолемеевой картины мира к Коперниковой?
Категории, которыми до сих пор обходилось мышление, похоже, теряют свои очертания. Границы стерты. Противоречия кажутся вполне совместимыми. Все группы явлений сплетаются в одном хороводе. Взаимозависимость становится ключевым словом при рассмотрении всевозможных процессов, проходящих в человеке и обществе. Коснемся ли мы социологии, экономики, психологии или истории, повсюду одностороннее, ортодоксально-причинное объяснение должно уступать место изучению многосторонних, взаимообусловленных отношений и взаимозависимостей. Понятие предпосылки вытесняет понятие причины.
Можно пойти еще дальше. Мышление в сфере истории культуры становится все более антиномичным и амбивалентным. Антиномичным – это значит, что мысль словно бы находится в подвешенном состоянии меж двумя противоположностями, которые прежде, казалось, исключали друг