- Мало. Очень, чрезвычайно мало. Ты собрал все обычные, употребляемые мною в адрес твой эпитеты в совокупность, не имеющую, по сути своей, в целости никакого значения.
- Прости, мой Квотриус, но я не поэт, аки ты суть, и говорю лишь, повторяя словеса твои и те, что льются из души моей сами, но… Разве словеса, не пришедшиеся тебе по нраву, так уж важны тебе, знаю, оскорблённому? Это же всего-навсего лишь словеса, пустота. И не могут, не в силах выразить они всей истинной любови моей к тебе. Не избегай меня, позволь лишь только коснуться тебя. Тела твоего возлюбленного и изученного до мелочей мельчайших, до такой степени, что каждая выпуклость или выемка мне известна.
- Коснись и тут же, сразу почувствуешь, что сердце моё почти, что не гонит кровь, дух мой содержащую, по жилам моим. Промозгло мне и одиноко непревозможно. Но в глазах твоих не вижу я света, обыкновенного для меня, сребряного, любовного, страстного, для соития подходящего, подошедшего бы. Значит, хочешь ты из жалости поять лишь плоть мою, обессилевшую от игры со смертью, ведущуюся уж вторые сутки, со свадебной церемонии твоей, едва лишь испытал я головную боль страшную и головокружение опасное, чуть было не повалившее меня, как древо сухое или стебель отцветший, прямо во время церемонии обмена кольцами у столь противного даже мне, кровавого, хоть и знаю, что обмытого тщательно, алтаря, и по день сей, когда я сам не свой и творю, и чудю разности разные. Равно, как и ты -чего стоил один лишь поцелуй с Гарольдусом, богами суровыми проклятым!
- Вот, послушай меня - «поэта», как говоришь ты, будучи благосклонным к «одам» моим, вовсе не мастерским пером написанным.
«Чем наградить нам ребёнка сего?» - подумали боги благосклонные.
И дали сердце светлое тебе, дабы полюбил ты весь мир, и варваров, и Нелюдей, к первым из коих имеешь ты благорасположение таковое, а на вторых ты не ходил походом, дабы узреть всю нищету прозябания их.
«Чем наградить нам ребёнка сего, нежного юношу?» - подумали боги пресветлые.
И дали знатность тебе, дабы стал ты властелином вельможным и доброгневным в мире своём, коего узреть мне удастся, увы.
«Чем ещё наградить нам нежного юношу сего?» - подумали боги небесные.
И дали тебе лик пресветлый, прекрасный, но печально и задумчиво бледно-белый,
Дабы озарял он весь мир подлунный подобно светилу Селены.
-«Чем ещё одарить нам нежного юношу сего?» - подумали боги милостивые.
Волосами столь роскошными, иссиня-чёрными, что трудно описать всю прелесть каждой пряди их;
Глазами бездонными, к любови твоей источающие свет неотмирный, серебряный, хоть очи твои и черны;
Губами прельщающими, тонкими, складывающимися в улыбку возлюбленную, чистую, непреходящую;
Запястиями столь тонкими, что не всякому счастие даровано поцеловать с радостию кисть твою, и говорю я не только о рабах, но и о свободных многих.
«Чем ещё ославить нам юношу сего?» - подумали боги справедливые и могущественные.
Сложением тела превосходным, тонким, изящным, словно апроволока в кузне;
Ногами длинными, прямыми, землю попирающими с силою и в то же время, спокойно, не щедрясь, всю земную полу-ось.
-«Чем наградить нам прекрасного мужчину сего?» - подумали боги праведные.
И дали страстность тебе необъятную и непокорную, дабы любовь твоя была сильною и ненасытною;
Умелость в утехах любовных, дабы любовь твоя была проникновенною, такою, чтобы хотелось повторить её приход, и снова, и снова.
-Но что тебе с того, что всем этим наградили тебя боги прекрасные, милостивые и милосердные, справедливые, небесные?
Нет дела тебе до них, ибо не веруешь ты в них, благородных богов отца моего да и моих тоже, ибо не ведаю я иных.
Нет дела тебе до них, сильных и могущественных, ибо сердце твоё, прежде светлое, гордынею необычайною преисполнилось.
И думаешь ты, что сами боги непознаваемые должны тебе, а не ты им, жалкий червь, в гнилости кровосмешения с пращуром своим проводящий утра тёмные месяца десятого конца!
Как бы отцом теперь тебе не стать, ибо не желал ты того и плотию, и сердцем, и душою, и разумом, но вот покарают тебя тебя боги, в коих нет веры у тебя и станешь ты пращуром самому себе!
Глава 88.
- О Квотриус! Слова твои, за исключением последних, воистину страшных для меня, надобно записать тотчас, ибо прекрасна ода твоя гордыне и неверию моему в… твоих богов, пусть они и наградили, с твоей точки зрения, меня всем вышеперечисленным тобою единым.
- Не время сейчас записывать оды. Не для сего звал я тебя, отрывая от пухлых, как комок шерсти, предназначенный к пряже, губ, недостойного ощутить даже лёгкое дуновение, не то, что прикосновение твоё, Гарольдуса. Гостя воистину недоброго, да попросту зло в уме своём вынашивающего! Ибо похитил он у меня самое ценное, дарованное мне и только мне - вкус губ твоих, отдающий полынью горчащею и ещё семидесятью тремя превосходными, знойно ароматными, живыми, только что срезанными рабынями, полдневными, всеми летними травами.
- Что с того, что не светятся глаза мои огнём живым внутренним?! Мне тоже промозгло, и одиноко, и стыдно, что поял я женщину, для тебя предназначенную! И я не ведаю я, о какой игре за выживание и за пращура самому себе, ибо сие противоречит искусству магии и проистечения времени, вёл ты нарочито загадочную речь свою!
Верно, отмстить ты хочешь мне за глупую пьяную выходку мою! Но прости, умоляю, молю, прости, мой и только мой Квотриу-ус!
Я… Я никогда больше не притронусь к Гарольдусу!
- А вот при упоминании его имени глаза-то твои и воспылали, о Северус, о переменчивый ветер мой, бывший когда-то строго северным, теперь ж мотает тебя из стороны в сторону.
- Знай же, что всю ночь боролся я за душу свою, дабы не унёс её тот странный ветер, дующий в мире Немёрт…
- Так ты… опять попал ты туда, в мир Немёртвых? Но отчего же? Дана тебе была письменная инструкция, сколько… Или ты и о ней забыл? Сколько же скупулусов спор бросил ты в кипящую воду жизни?
- Тридцать семь, о Северус… Неужли надо было на десяток меньше всыпать? Ах, я глупец! Ведь на пергаменте, о коем совсем позабыл до мгновения сего, начертана была точная цифирь, и составляет всего число скрупулусов мха сего чудодейственно…
- Да! Двадцать восемь - ровно на десять целых десять скрупулусов менее, чем положил ты! И ни грана больше, ни грана, а точно, ровно! Ты же отравиться мог, о Квотриус мой, слагающий вирши столь прекрасные, преисполненные образами нездешними, что нездешними кажутся они, и в то же время, столь правдивые! Как же мне жить-то тогда… здесь, с нелюбимой, но опытною в распалении естества любого мужеского, даже противного деланию сему, сильной и серьёзною по этому делу ведьмою - женой?