Читать интересную книгу Учебник рисования - Максим Кантор

Подчиняясь в точности тем же самым законам бытия, и западный мир в целом вынужден был пересмотреть свой режим питания, и не поглощать все подряд, бессистемно, но строить свое меню осмысленно. Рыцари, отправляясь на подвиг, взвешивали экономическую целесообразность подвига. Прежде хватали все, что попало, лишь бы воткнуть свой флаг в землю чужого государства — со временем организму просвещенного мира сделалось тяжко: проглочено было столько, что процесс перевариванья сделался затруднительным. И просвещенный мир спросил себя: а надо ли жрать все подряд? Может быть, стоит отказаться от неумной колониальной системы, тем более, что содержание земель, где угнетаются дикари, обходится дороже, чем выручка от бананов, дикарями собираемых. Вместо колонизации земель, не разумнее ли провести колонизацию недр — а собственно земли объявить свободными? Этот переход с высококалорийного меню на здоровую спортивную диету обещал принципиально новую структуру мировой власти. В отличие от отца Павлинова, который сам мог проследить за собственным питанием, мир нуждался в строгом дисциплинарном контроле.

Форма этого контроля выработалась не сразу — но в ходе длительной гражданской войны запада, когда несколько различных форм мирового управления соревновались за право быть объявленными наилучшей. Длительная, затяжная гражданская война, занявшая практически весь двадцатый век, была необходима: требовалось найти универсальную систему дисциплины. Старая система управления (выраженная в немецкой философии, антропоморфных художественных образах, золотом стандарте и христианской морали) не была приспособлена для управления всем миром сразу — хотя бы потому, что насильственное внедрение вышепоименованных институций в Индию или Африку, в Латинскую Америку или Россию сталкивалось с непреодолимыми трудностями национальных отличий. Требовалось выработать такие формы интернациональных ценностей, которые являлись бы ценностями повсеместно, а не только в швейцарском банке или библиотеке Геттингентского университета. Усилия фашизма и большевизма были прежде всего направлены на поиск этого интернационального языка. Языческое искусство, вытеснившее христианские образы в начале двадцатого века и объявленное авангардом, стало необходимым условием для транснациональной системы управления. Представляется очевидным, что повсеместное выступление сыпи из квадратиков, загогулин и закорючек на теле мира, повсеместное вытеснение христианского сознания сознанием языческим, явилось первым симптомом изменений, происходивших со старым миром — эти изменения обозначили конец старого порядка и ввергли общество в европейскую гражданскую войну.

Лозунг «превратим войну империалистическую в войну гражданскую», брошенный некогда Лениным, обозначил конец старой империи — сражаться за нее уже не имело смысла. Имело смысл рвать ее, растаскивать на части, и из отдельных кусков лепить модели будущей великой империи. На исходе двадцатого века ленинский лозунг сменился на противоположный: «Превратим войну гражданскую в войну империалистическую». То было время, когда фигуративная живопись сменилась на абстракцию, а абстракция сменилась на инсталляции, когда колонизация земель сменилась на деколонизацию, а деколонизация — на колонизацию ресурсов, то есть недр земли, формально остававшейся свободной. Перемена лозунга знаменовала великий синтез, разрешивший противоборство гражданской войны строительством Нового Порядка. Силы, те, что прежде тратились на братоубийство, можно пустить на возведение строительных лесов. Это не значит, разумеется, что братоубийство должно быть остановлено, — но оно будет осуществляться на пользу великого дела. Как не возможно в принципе отсутствие отца Павлинова на званом обеде, так и поглощение одними людьми других людей в принципе невозможно остановить. Никто и не собирался останавливать обед людоедов. Но процесс питания теперь происходил во имя великой цели, а не просто для насыщения. И какое же дело может быть важнее для просвещенного человечества, чем строительство новой империи?

Ленин был не одинок в понимании неизбежного краха старой империи и тщеты ее обороны. Когда он поименовал крепкую (по видимости) царскую Россию трухлявой стеной, которую легко развалить одним тычком, он произнес приговор всему старому миру. Одновременно с ним другой культуролог высказал то же самое убеждение, определив состояние мира, как закат Европы. Мало кто согласился тогда с диагнозом калмыка и пруссака — светлые умы того времени устремились на защиту старой империи. Ленин и Шпенглер воспринимались, как провокаторы, хотя на деле ими не являлись. Старая Европа закатывается, но это не беда, мы на пороге строительства нового порядка — вот что сказали калмык и пруссак, а их обвинили в неверно поставленном диагнозе. Строительство будущей империи не манило — пугало разрушение настоящей. В подавляющем большинстве мирные обыватели были озабочены сохранением прежнего мира и милых сердцу иллюзий: шли под знамена Колчака и полемизировали со Шпенглером. В череде возражений прусскому культурологу, наиболее отчаянно прозвучало то, что в картине европейского развития пруссак обошел христианство. Христианство-то он и не приметил, говорили уважаемые люди, а, стало быть, общий диагноз состояния «вечерней земли» неверен. Отвратительное поведение Ленина по отношению к церкви стало поводом отрицать его понимание европейской культуры в целом. Люди сентиментальные не замечали, что защищают не саму по себе Европу (как и белые офицеры защищали не собственно Россию) но свое представление о ней, как о христианской державе. Меньше всего такой защиты хотела сама Европа, платившая защитникам черной неблагодарностью. Кто собственно сказал, что существование Европы непременно связано с христианством? Отнюдь не непременно. Не Россия гибла, но гибла прежняя Российская империя, чтобы дать материал для строительства империи мировой. Так, средствами абстракционизма, уничтожается старый антропоморфный образ — для того, чтобы затем из обломков и осколков сложить инсталляцию. Не Европа закатывалась — но уходила система отношений либерально-христианской Европы, чтобы обеспечить материалом строителей империи либерально-языческой.

V

Попытки возрождения Империи предпринимались на протяжении ушедшего века не раз. Идеи перманентной революции, коммунистической экспансии, нацистской власти, пролетарской гегемонии, арийского братства, католической империи, переросшей в фашистскую диктатуру, Варшавского пакта — все это были наброски смелых строителей, отважившихся на глобальный замысел. Третий Рейх и Советский Союз оказались шедеврами, но шедеврами не жизнеспособными. Тот факт, что здание достроить не получилось, и что строительные проекты повлекли за собой обильные жертвы, не должен отвратить от понимания объективной роли первопроходцев, создатели Новой империи с уважением отнесутся к своим предшественникам. Если отвлеченная от реалий мира мораль и осуждает путь строительства, ведущий нас по трупам и гекатомбам, то опытный архитектор может только посочувствовать предшественнику: а что ему еще было делать? Если не по трупам — то как же? И Гитлер и Сталин несомненно переусердствовали в душегубстве, иные чистоплюи скажут, что газовые камеры и лагеря смерти были лишней деталью чертежа, однако — и это надлежит понять со всей исторической объективностью — при строительстве пирамид действительно гибнут люди, и с этим ничего не поделаешь. Эти пирамиды достроены не были, однако неудача не отменяет поставленной задачи.

Война фашистов и большевиков породила силу, наследующую как тем, так и другим. Ни одна из воюющих идеологий не была уничтожена, они были усвоены новой империей; европейская гражданская война подготовила кадры. Новый порядок не отвергает специалистов, проявивших себя на гражданской войне — фашист Гален был взят на службу американцем Даллесом точно на тех же основаниях, на каких банкиры Дупель и Балабос выбрали президента для своего государства из полковников КГБ.

Так бывает, что план преобразований отвергают, объявляют, что предложенный план преобразований исключительно вреден, чужд общему вектору развития, и должен быть предан поношению, но события однако развиваются именно по отвергнутому плану. Сколько раз в пылу монаршего гнева отвергали правители России советы, данные прогрессивными радетелями, а спустя годы благосклонно склоняли свой слух к их рекомендациям. Ну что стоило, казалось бы, внять призывам отважных диссидентов и повернуть кормило отечественного корабля в гавань Открытого общества, прочь от бездны коммунистической диктатуры? Давно пора было, скажут иные нетерпеливые наблюдатели событий. А другие, терпеливые и мудрые, скажут так: всему свое время. Подождали, помучились, да и повернули — значит, так нужно было. Разве может история отреагировать на план общественных преобразований немедленно? Даже попробуй кто внедрить новый фасон туалетной бумаги, совершить поступок, в сущности, пустяковый — и то столкнется с неодолимыми сложностями. История производственных отношений полна примеров, когда предложения рационализаторов были отвергнуты, сами рационализаторы уволены с завода, а цинические директора производства в дальнейшем именно эти опальные предложения и внедряли в жизнь. Сколько их, этих будоражащих самолюбие примеров! Не я ли, восклицает иной рационализатор, бессильно потрясая кулаками, не я ли предлагал именно вот это же самое?! Помните, кричит он, уязвленный в самолюбии своем, помните: это же я предлагал внедрить такую туалетную бумагу! И что же? Мое предложение отринули, а спустя время — вот она, мною предложенная бумажка! Так зачем же подлые бюрократы отвергали мои идеи, чтобы потом их же и внедрять? О зависть человеческая, о необузданная корысть! Как правило, в гневе своем рационализаторы не совсем правы: директора производства, те, что не дают хода новациям, руководствуются здравым смыслом и традицией, а если потом и внедряют отвергнутое — то вовсе не из желания присвоить чужое. Просто приходит время изобретению войти в жизнь, происходит это в свой срок — и только. И претензии изобретатель должен предъявлять к природе вещей, а не к директору, который такой же раб этой природы вещей, как и другие. История человечества подвластна тому же закону. Генеральный план развития мира был развенчан, план радикальных перемен никого не устроил — так случается часто: люди предпочитают полумеры, которые всегда выглядят лучше, краше и гуманнее, нежели радикальный план перемен. Однако вскоре именно отвергнутый план действий и используется в истории — используется он как раз именно его рьяными оппонентами, теми, кто данный план забраковал. Предложение, вынесенное ретивыми фашистами и фанатичными большевиками, было объявлено бесчеловечным, в ходе длительной гражданской войны эти бурные рационализаторы истребили друг друга и народ вокруг себя, однако их идеи не пропали — напротив, последующий режим принял именно их к исполнению. Данный феномен объясняется самой природой идеи. Идею нельзя отменить, ее можно отвергнуть, но невозможно сделать несуществующей — родившись однажды, идея никуда не денется из истории и постепенно завоюет свое, заявленное ранее, место. Идея рождается потому, что появилась потребность в ней, и значит, рано или поздно, но она будет реализована. А если данная идея или данный план развития и реализуется в дальнейшем как раз былыми противниками, то происходит это по понятной причине. Отвергая ту или иную идею, мыслящий человек ее тем самым как бы себе присваивает. Пусть идея ему не близка, однако она — в качестве неблизкой и даже враждебной — уже продумана им и вошла в его сознание, и в дальнейшем будет им использована по праву владетеля и победителя. Отныне отвергнутая идея включена в его арсенал; он использует ее тогда, когда захочет.