«Накануне», последнем романе Тургенева, Хрущов восхищался Инсаровым и Еленой, пересказывая мысли Добролюбова. Писареву роман не нравился, Берсенева он ставил выше Инсарова. Шестнадцатилетняя Верочка участвовала во всех разговорах и произвела на гостя впечатление («Сестра его — прелесть как мила! Как я обожаю эти вздернутые носики! Она, кажется, очень развита и обожает брата»).
Поздним вечером на отцовской коляске Писарев отвез гостя в Корсаково. Дорогой он рассказал ему о своей любви к Раисе, о своих убеждениях. «Все у него основано на теории…» — записал Хрущов в дневнике.
Хрущов был одним из тех студентов, которых уже коснулась свежая струя новых веяний. До пятнадцати лет он воспитывался отцом — деспотом и религиозным фанатиком, затем матерью — без всяких принципов. В университете под влиянием товарищей он начал постепенно освобождаться от безусловной покорности и чрезмерной религиозности. Возмущенный грубым и несправедливым обращением профессора Леонтьева со студентами, Хрущов принял участие в протесте и на следствии показал себя хорошим товарищем. «Леонтьевская история» сблизила его с кружком революционно настроенной молодежи — «Библиотекой казанских студентов», во главе которой стоял ученик Чернышевского по Саратовской гимназии Юрий Мосолов. Хрущов подружился со многими членами кружка и сам стал его членом. В одного из своих новых товарищей, Николая Квашнина-Самарина, он был по-юношески влюблен.
Николай Дмитриевич Самарин, Н. Д., стал для Хрущева примером для подражания. Всех своих новых знакомых он сравнивал с ним. Не избежал этого и Писарев. Самарин мечтал о деятельности Гарибальди, он ненавидел самодержавие и помещиков (хотя сам был сыном крупного помещика) и ждал крестьянского восстания. В своих стихах он выражал уверенность в скорой революции и писал о том, что «воздух душный крепкий ветер освежил», что уже «рокочет гром далекий» и «в железные затворы Революция стучит». Он призывал ее: «Гостья жданная, гряди»…
Хрущов гордился дружбой Самарина, но с грустью признавал, что ему самому далеко до избранного идеала. «Отчего я хватаюсь за то, что мне нравится, — писал он в дневнике, — сперва сгоряча вижу в этом правду, потом несколько остываю и, наконец, перехожу к противоположному мнению. Оттого ли, что я поэт…»
На следующий день после обеда Писарев поехал в Корсаково с ответным визитом. Он прочитал новому знакомому только что оконченную статью о сочинениях Марко Вовчок. «Я бы многое выпустил из нее, — писал Хрущов в дневнике, — во многих местах она преутомительна. Начало очень хорошо до философии о золотом веке и проч. Талант у него есть, и он очень-очень умен. Но многое кажется странным».
Так началось новое знакомство. Оно не выросло в настоящую дружбу, но почти два года Хрущов был рядом с Писаревым и сыграл свою роль в его жизни. Он кое-что видел, кое-что слышал, записывал это в дневнике, который сохранился до нашего времени. Пусть записи крайне кратки, сведения скудны, оценки порой субъективны и ошибочны — свидетельства Хрущова все же добавляют существенные черточки к биографии Писарева.
Писарев чувствовал себя неуверенно, нервничал, опасаясь рецидива болезни. Чтение успокаивало только на время, писание утомляло. «Когда я вышел из больницы, — рассказывал он Н. Н. Фирсову осенью 1860 года, — и когда меня перевезли в имение отца, где жила вся наша семья, я весьма отчетливо помнил все, что со мной происходило в лечебнице. А кроме того сознавал, что, хотя, покинув ее, я уже был в «здравом уме и твердой памяти», но что эта здравость и твердость как-то за мной не Обеспечены. Я жил в постоянном опасении, что снова сорвусь. И мне стоило больших психических усилий, чтобы не сорваться. Я мог сдерживать себя, однако (хоть и не всегда), перед окружающими. Зато наедине с самим собою мне часто становилось очень жутко…»
Опасаясь за неокрепшее здоровье сына, мать уступила его настояниям и согласилась пригласить в Грунец Раису. Только Андрея Дмитриевича, раскрывшего Мите семейные тайны, она не хотела видеть — считала его виновником болезни сына.
Коренева — Писареву, 29 мая 1860 года, из Москвы в Грунец:
«Митя, милый Митя, я так счастлива за тебя, что и высказать не могу. Мы получили твое письмо здесь в Москве; я тут же и осталась и дня через три выезжаю в мальпосте до Тулы, а там Афанасий Денисович Дьяченко позаботится о том, чтобы мне хорошенько и скорее доехать до вас. Все это будет очень хорошо. С получения письма от тебя и от maman я не в силах ничего ни делать, ни думать и нахожусь в каком-то раздраженном состоянии. Итак, жди меня через несколько дней…»
Встречи с новым товарищем были часты. То Писарев отправлялся в Корсакове, то Хрущов приезжал в Грунец — десять верст не расстояние. Каждый рассказывал о себе. Кое-что в их судьбе было схожим. После «Леонтьевской истории» Хрущов пережил душевное потрясение, четыре месяца провел в больнице. Он внимательно слушал рассказы Писарева о докторе Штейне. Вместе читали «Горькую судьбину» Писемского. Спорили о поэзии.
Писарев хвалил Аполлона Майкова, который, по его мнению, соединял в своей личности «творчество художника, создающего образы, и деятельность мыслителя, критически вырабатывающего свои убеждения». Митя с восхищением читал коротенькое стихотворение, вполне созвучное его собственному настроению:
Жизнь еще передо мною
Вся в видениях и звуках,
Точно город дальним утром,
Полный блеска, полный звона.
Все минувшие страданья
Вспоминаю я с восторгом,