Реновалесъ въ темнотѣ сжималъ руками голову, возмущаясь такою несправедливостью.
– Мать ея! – думалъ онъ. – Слава Богу, что эта невыносимая дама плотно закупорена въ своей дырѣ! А братья ея! Безстыжіе типы, которые вѣчно клянчатъ у меня что-нибудь. Господи! Ангельскаго терпѣнія не хватаетъ, чтобы выносить эту женщину. Заберу себя хорошенько въ руки, чтобы отвѣчать ей холодностью и не забыть, что я – мужчина!
Онъ выливалъ на нее мысленно все свое презрѣніе, черпая въ этомъ силу оставаться спокойнымъ и безстрастнымъ. Стоитъ ли думать о ней серьезно? Женщина… да еще больная! У каждаго человѣка свой крестъ, и его крестомъ была Хосефина.
Но она какъ-будто догадалась о его мысляхъ, перестала плакать и заговорила медленно и отчетливо, тономъ жестокой ироніи.
– Отъ графини де-Альберка ты напрасно ждешь удовольствія. Предупреждаю тебя, что она насчитываетъ своихъ кавалеровъ дюжинами; молодость и изящество значатъ въ глазахъ женщинъ немного больше, чѣмъ художественный талантъ.
– А мнѣ что за дѣло до этого? – прорычалъ во мракѣ ночи голосъ Реновалеса, внезапно загорѣвшагося гнѣвомъ.
– Я тебѣ говорю это, чтобы ты не увлекался пріятными иллюзіями. Маэстро, вы потерпите фіаско. Ты очень старъ, голубчикъ. Годы проходятъ… Ты такъ старъ и такъ уродливъ, что познакомься я съ тобою въ такомъ видѣ, я ни за что не вышла бы за тебя замужъ, несмотря на всю твою славу.
Нанеся мужу этотъ ударъ, она удовлетворилась и успокоилась, перестала плакать и, повидимому, заснула.
Маэстро продолжалъ неподвижно лежать на спинѣ, заложивъ руки за голову и широко раскрывъ глаза. Мракъ передъ нимъ наполнился красными точками, которыя безпрерывно кружились, образуя огненныя, плавающія кольца. Гнѣвъ расшаталъ его нервы. Послѣдній ударъ не давалъ ему заснуть. Онъ былъ взволнованъ. и самолюбіе его было глубоко оскорблено. Ему казалось, что въ постели рядомъ съ нимъ лежитъ его злѣйшій врагъ. Онъ ненавидѣлъ эту жалкую фигуру, какъ будто въ ней заключалась вся желчь противниковъ, съ которыми ему приходилось сталкиваться въ жизни.
Онъ старъ! Онъ достоинъ презрѣнія! Онъ ничего не стоитъ въ сравненіи съ молодежью, вертѣвшеюся вокругъ графини де-Альберка. Это онъ-то, чье имя гремѣло во всей Европѣ, онъ, передъ которымъ блѣднѣли отъ волненія, глядя на него восторженными глазами, всѣ барышни, расписывающія вѣера, и акварелистки, умѣющія писать птицъ и цвѣточки!..
– Подожди, голубушка, покажу я тебѣ, кто изъ насъ правъ! – думалъ онъ, и жестокій смѣхъ беззвучно вырвался изъ его груди. – Увидишь тогда, что слава моя стоитъ кое-чего, и что я не такъ еще старъ, какъ ты воображаешь.
Онъ вспоминалъ съ наслажденіемъ, точно мальчишка, о сценѣ въ сумеркахъ, о поцѣлуѣ руки у графини, о своемъ пріятномъ забвеніи, о сопротивленіи Кончи и въ то же время видимой ея склоности къ нему; все это давало ему возможность слѣдовать дальше по этому пути. Реновалесъ уиивался этими воспоминаніями, одержимый жаждою мести.
Хосефина, повидимому, спала. Онъ повернулся въ постели и дотронулся нечаянно до ея тѣла. Это прикосновеніе вызвало въ немъ отвращеніе, точно жена была противнымъ животнымъ.
Онъ искренно считалъ ее своимъ врагомъ; она искалѣчила жизнь его, какъ художника, и мучила его, какъ человѣка. Онъ воображалъ теперь, что могъ бы создать поразительныя произведенія, если бы не эта женщина, угнетавшая его своимъ тяжелымъ нравомъ. Ея нѣмая критика, проницательные глаза, и узкая, мелочная мораль хорошо воспитанной барышни были помѣхою въ его дѣятельности и заставляли уклоняться отъ намѣченнаго пути. Ея нервные припадки и изводящее настроеніе подавляли его и отнимали силы и расположеніе къ труду. Неужели жизнь его никогда не измѣнится? Онъ съ ужасомъ думалъ о долгихъ, тяжелыхъ годахъ предстоящей жизни, о длинномъ жизненномъ пути, однообразномъ, пыльномъ, крутомъ, безъ малѣйшей тѣни, безъ отдыха, Ему предстояло подвигаться по нему впередъ въ тяжеломъ трудѣ, безъ всякихъ развлеченій и удовольствій, влача цѣпи долга передъ семьею; онъ былъ навѣки связанъ съ врагомъ, который непрерывно изводилъ его своими жалобами, несправедливостью и жестокимъ эгоизмомъ больного человѣка, шпіонилъ за нимъ инквизиторскими глазами въ тѣ минуты, когда мысли его сосредоточивались на сладкихъ мечтахъ, проникалъ въ тайники его ума, кралъ у него самыя сокровенныя мечты и издѣвался потомъ со злорадствомъ торжествующаго вора.
И такая предстояла ему жизнь!.. Боже мой! Нѣтъ – лучше уже умереть.
И тогда зародилась въ глубинѣ его ума, точно голубая, зловѣще засверкавшая искра, одна мысль, одно желаніе, и художникъ вздрогнулъ всѣмъ тѣломъ отъ искренняго удивленія:
– Ахъ, если бы она умерла!
Почему бы нѣтъ? Она была всегда больна, всегда печальна и постоянно отравляла свои мысли мрачными подозрѣніями. Онъ имѣлъ право на свободу, онъ могъ разорвать свои цѣпи, потому что былъ сильнѣйшимъ изъ нихъ двухъ. Онъ мечталъ всю жизнь о славѣ, и слава была обманчивымъ призракомъ, если она могла дать ему только холодное уваженіе публики, а не что-нибудь болѣе реальное. Передъ нимъ были еще долгіе годы интенсивной дѣятельности, онъ могъ задать себѣ еще колоссальный банкетъ наслажденія, могъ пожить, какъ нѣкоторые артисты, которымъ онъ завидовалъ и которые упивались мірскими прелестями, работая на полкой свободѣ.
– Ахъ, если бы она умерла!
Онъ вспоминалъ нѣкоторыя прочитанныя книги, въ которыхъ дѣйствующія лица тоже мечтали о чужой смерти, ради широкаго удовлетворенія своихъ стремленій и аппетитовъ.
Но онъ вдругъ очнулся, точно отъ гадкаго сна или тяжелаго кошмара. Бѣдная Хосефина!
Онъ пришелъ въ ужасъ отъ собственныхъ мыслей; его охватило дикое желаніе выжечь свою совѣсть, какъ раскаленное желѣзо выжигаетъ больное мѣсто, шипя при прикосновеніи. He чувство нѣжности гнало его обратно къ подругѣ жизни. Нѣтъ, онъ не переставалъ сердиться на нее. Но онъ думалъ о тяжелыхъ годахъ страданій и лишеній, которыя она перенесла, раздѣляя съ нимъ борьбу съ нуждою, безъ единой жалобы, безъ единаго протеста, терпя безропотно муки материнства, выкормивъ дочь, Милиту, которая отобрала у нея, казалось, все здоровье и разстроила ея жизнь. А онъ желалъ ея смерти! Нѣтъ, пусть живетъ! Онъ будетъ терпѣливо выносить все рѣшительно. Пусть лучше онъ умретъ первый.
Но тщетно старался художникъ забыть свою преступную мысль. Разъ зародившись, ужасное, чудовищное желаніе упорно не исчезало, отказываясь скрыться и замереть въ тайникахъ мозга, откуда оно явилось. Тщетно раскаивался Реновалесъ въ своей извращенности и стыдился гадкой мысли, желая подавить ее навсегда. Казалось, что внутри его выросло вдругъ второе существо, взбунтовавшееся противъ его приказаній, чуждое его совѣсти, противящееся всякому чувству состраданія, и это властное созданіе весело напѣвало ему въ уши, какъ бы обѣщая всѣ наслажденія въ мірѣ:
– Что, если бы она умерла? Ну-ка, маэстро! Что, если бы она умерла?
Часть вторая
I
Съ наступленіемъ весны Лопесъ де-Соса, «отважный спортсменъ», какъ называлъ его Котонеръ, сталъ являться въ особнякъ Реновалеса каждый вечеръ.
На улицѣ за рѣшеткою останавливался автомобиль въ сорокъ лошадиныхъ силъ, его послѣднее пріобрѣтеніе, о которомъ онъ говорилъ съ искреннею гордостью; этотъ огромный экипажъ, покрытый оливковою эмалью, давалъ задній и передній ходъ, управляемый опытною рукою шоффера, въ то время, какъ владѣлецъ проходилъ черезъ садъ въ домъ художника и являлся въ мастерскую, одѣтый въ синій костюмъ и фуражку съ большимъ, блестящимъ козырькомъ. Видъ у него былъ всегда самый развязный, какъ у моряка или отважнаго путешественника.
– Здравствуйте, донъ Маріано. Я пріѣхалъ за дамами.
Милита спускалась внизъ въ длинномъ сѣромъ пыльникѣ и бѣлой шляпкѣ съ густою синею вуалью. За нею шла мать въ такомъ же нарядѣ; маленькая фигурка ея выглядѣла совсѣмъ ничтожною въ присутствіи дочери, подавлявшей ее, казалось, своимъ здоровьемъ и крѣпостью. Реновалесъ очень одобрялъ это катанье. Хосефина жаловалась на слабость въ ногахъ, заставлявшую ее часто просиживать цѣлыми днями неподвижно въ креслѣ. Всякій моціонъ былъ ей непріятенъ; ей очень нравилось поэтому катиться въ моторѣ, пожиравшемъ огромныя разстоянія, и долетать до дальнѣйшихъ концовъ Мадрида безъ всякаго напряженія, какъ будто она не выходила изъ дому.
– Наслаждайтесь хорошенько, – говорилъ хуложникъ, радуясь пріятной перспективѣ остаться дома въ полномъ одиночествѣ и не чувствовать подлѣ себя присутствія враждебно-настроенной супруги. – Поручаю ихъ вамъ, Рафаэлито. Только не очень увлекайтесь быстрою ѣздою, слышите?