Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Она сгибается пополам, чуть тебе не ползком продирается к остановке.
На остановке в утренний час вечная каша. Эти выходят, те заходят… Народу тесным-тесно.
Обычно Лариса ездит на задней площадке, выходит во вторую дверь. Вспомнив это, Таисия Викторовна припечалилась.
Ей зудится подойти ближе к нужному месту, куда, как на лыжах, почти боком подскальзывают автобусы. Подойти она не решается. Боится, как бы эта теснота не внесла её в автобус.
Но и торчать в стороне тоже не дело. Глазам больно издали вприщурку пялиться на выходивших с задней площадки, и Таисия Викторовна, помедлив, плотней подбирается к выбранной точке.
Таисия Викторовна не заметила, как за нею духом натолокся Бог знает какой базар, и какой-то добряк детина, ладясь облегчить жизнь старушке, просто, будто перинку, подхватил её под мышки, как маленького ребёнка, и внёс в кипящий дверной распах.
– Да что вы делаете!? Я ж не еду! – закричала Таисия Викторовна.
В ответ ей засмеялись, полагая, что она шутит, и те две крепкие руки ещё твёрже сжали её под мышками, не давая выпасть.
«Ка-ак выйдешь, если оттуда, с низов, железно напирает горячая мамаевская орда…» – подумала она и смирилась.
Ругая себя размазюхой и в отчаянии тыкнув локтем милостивца раза три в бычий бок, проехала она целую остановку. Назад летела как заяц, за которым гнался изрядно проголодавшийся волк. Всё боялась, выгрузит её Ларису вокзальный автобус, а её, кислой старухни, и не будет.
Именно так оно и случилось.
Таисия Викторовна ждёт-пождёт, вся продрогла, посинела, а Ларисы нет как нет. А тут луп – бредёт Лариса к остановке от дома! Поди, увидела замок, догадалась: поехала бабушка встречать. И сама пошла разыскивать бабушку.
В обрат, домой, идётся Таисии Викторовне хорошо. Рядом с Ларисой ей празднично. Старушка то и дело в восторге вскидывает на внучку радостный глаз и не может сразу отвести. Ей нравится, что Лариса девушка рослая, широконька в кости. Плотная сибирская сбитуха. Царь-девка!
Ласковая рука Ларисы тепло сжимает её локоток. Возле Ларисы старушке уютно, надёжно. Старушке кажется, что возле Ларисы и ветер не смеет повесничать. Не оттого ль его и поубавилось? Где-то за домами он ревуще стонет, только не здесь, не возле них. Вовсе не трогает, не толкает, а мягко, уважительно обминает их, как вода камень.
Таисия Викторовна счастливо заглядывает Ларисе в лицо.
– Лялёнок, как столица?
– Нормалёк… Столица, бабушка, пробуждается… В поте лица воюет с аликами… Изо всех продуктовых повымели винные отделы. Полтыщи прихлопнули всяких там разливных стекляшек-забегаловок. Беда-а… Неважнец этим… разлейся море… Какой ты ни питок, а в ресторане больше ста граммушек не поднесут водочки для разводочки. Не ущипнёшь больше ни капельки даже пивка для рывка. За свои же кровные! Вот тем ста хоть радуйся, хоть плачь. Хоть молись, хоть пей… Хорошему питуху горло не смочить.
– Чудесно! Чудесно! Ах как чудесно!.. Наконец-то!.. Ведь разнузданное пьянство – это гибель нации! Наконец-то русский начал учиться жить трезво!
– Оно и в Борске, бабуш, учеников сверх нозрей… Еду с вокзала, водитель объявляет: «Остановка „Магазин“. Следующая остановка „Конец очереди“». В автобусе смешок. Я в окно – чёрная очередина змеёй с версту. Во мне что-то оборвалось. Не до шуточек… Во-от они, ученики-твердо-лобики! Во-от кому на трезвую голову веселье не идёт! Во-от у кого лозунги дня: «Не дадим попасть зелёному змию в Красную книгу!», «Ответим на красный террор белой горячкой!»
– С внезапу на втором взводе или на развязях ещё не то сморозишь… Ничего… Не враз… Ещё малок поотвечают и прижукнут, выпятят языки.[67] Крутовато за них взялись, крутовато. Очень даже правильно! Жаль, есть пробуксовочки. Ну да Москва не в день строилась. В продуктовых нет горячего – вина, водки, – а пива хоть топись. Многие ученики, сменив квалификацию, перескакивают на пиво. Копируется американская ошибка… В тридцатых в Штатах был ух грозный сухой закон. Исчезли вино, водка. Пиво оставили. Пиво и подвело. Даже шутка потом такая выплеснулась: «Сухой закон захлебнулся пивом». Конечно, всё скопом, хоть в щепки разбейся, не ухватишь, где-то будет и рваться, но главное делается, и делается густовато, прочно. Пора трезветь русскому. Как говорили в старину, трезвитеся и бодрствуйте!
Дома, пока Таисия Викторовна собирала на стол, Лариса в спальной сложила весёлую фестивальную кепочку из крашеного тонкого картона (в киоске прошлым летом, в фестиваль молодежи и студентов, брала), крикнула:
– Бабушка! Пожалуйте к зеркалу и закройте на минуточку глаза!
Заинтригованная Таисия Викторовна на пальчиках поспешно подбежала к зеркалу у входной двери. Старательно зажмурилась.
Лариса сняла с неё беретку, надела кепочку. Оценила, хорошо ли сидит кепочка, и, удовлетворённая, сама себе кивнула. Потом приколола бабушке значок.
– А теперь смотрите.
Таисия Викторовна глянула на себя в зеркале.
– Ёлкин дед, какая красота! – отшатнулась в изумлении. – Кака-ая красотень!
С детским восторгом впилась она изучать свою кепчонишку, не отрываясь от зеркала, и бережно, в упоении трогая подушечками пальцев свою обнову то там, то там.
– Козырёчек небесно-голубой… по краю алая полоска… С боков тоже небесно-голубая, а верх белый… По верху белая широкая полоса… С обеих сторон в ней по шесть тонких полосочек. С краю оранжевая, потом тёмно-зелёная, узенькая белая, голубая, белая пошире, красная… А над самым козырёчком, на белом просторе, фестивальная ромашка… Волшебная кепчушечка!.. А значок «Катюша»… Малышка в кокошнике-ромашишке…
– Художник Веременко рисовал не условную русскую Катюшу. Эта девчурка его племяшка…
– Спасибствую, Ларик, что не забыла про сувениры. Я так ждала… Только за ними и отпустила тебя в прошлое лето на фестиваль… Хотя… что я… Как было не пустить? Ты ж и пела, и была в медбригаде… прислуживала фестивалю…
– И пела, бабушка, и была…
– Спасибо.
Таисия Викторовна поцеловала внучку и, подхватив её за круглявые бока, закружила в вальсе, подыгрывая себе языком.
Кружилась Лариса растерянно-трудновато, и уже через минуту Таисия Викторовна ласково оттолкнула её от себя на диван так ловко, что та, сама того не ожидая, сдобно и почти плавно опустилась недвижимостью на мягкий столовский диван.
Докружившись одна до стены с гитарой, Таисия Викторовна сняла её. Не переставая танцевать, заиграла и вытянула не знакомую Ларисе озороватую песенку на французском языке.
Бабушка танцевала и пела, и было в ней столько живости, огня, азарта, что Лариса, отчего-то совестясь своей приворожительной молодой плотной стати, не решалась смотреть ей прямо в глаза и лишь изредка взглядывала на неё восхищённо-завистливо, думая:
«Боже! Мне двадцать два, а кто я рядом с нею? Перекормленная ленивая тумба… Стыдоха… А она… юла… ангорская козочка… Разве кто осмелится дать ей её семьдесят шесть? Осмелится?»
Песенка уже кончилась, а Таисия Викторовна всё играла и кружилась, прижимая всё тесней к себе старенькую, в трещинках, гитару.
Мало-помалу неясный стыд перед бабушкой разломало, унесло, и Лариса, поддавшись вся обаянию бабушки, пялилась на неё с нескрываемым младенческим озарением.
– А недаром я брала на плясках реванш у своего у благоверика за то, что он был умный, умней меня! Ай и недаром!
Таисия Викторовна зарделась.
Эко расхвалилась старушня!
– Бабушка, а откуда вы знаете французскую песенку?
– Ну вот… Да этой песенке семь десятков. Се-емь! Я ведь и петь, и плясать научилась смалку.
Она стала кружиться медленней и играть тише не потому, что устала, – вспомнилась гимназия.
– Покопалась в голове, вспомнилось… Воспоминательша… Вспомнилась гимназия… Приготовишка ещё была. Жила в пансионате при гимназии в Борске… Приехал на лошадях отец за мной на каникулы. Едем. Папа и спрашивает: ну как, Таёжка, учёба? Я и подхвались: знаю уже тринадцать танцев! И танцы всё крючковатые. И ну перечислять взахлёб. Падеспань – поди спать! Падепатинер. Краковяк. Венгерка. Полечка. Полизен. Вальс… Папа в удивлении пихает шапку на макушку. Да-а, говорит, умна, способна… Покончила тольке первый, подготовительный, а уже тринадцать знашь! А чё ж, плясея, даль-то ждать с тебя? А?… В чём, в чём, а по части танцев меня не перескакать. Могу дробушки отбивать…
Нехотя, на красоту, на любование заперебирала чечётошно ногами, звончато, густовато остукивая пол.
– Любому-каждому на свадьбе сделаю заявку и верх будет за мной, да не за розы-щёчки. Вприсядку переплясывала и-и каких плясунов твоя быстриночка. Так звали иногда меня… Девка пляшет, сама себя красит… Как-то была у одних. Приняли винца, понахохлились, угрюмые. Свадьба, ёшки, называется! Хоп я гитарёшку со стены, ка-ак врезала. Все заплясали! Да… Ну вот гимназия… В Борске были две женские гимназии. У девчонок нашей гимназии была своя форма, синяя. У девчонок другой гимназии – коричневая. Уже не спутаешь, кто откуда. На шапочках с ушками был у нас значок. Медный, с позолотой… как брошка. Носили сбоку, над виском. И горели на значке глазастые буквы БМЖГ. Борско-Мариинская женская гимназия. А напротив нашей гимназии была мужская. Мальчишки дразнили нас, на свой лад расшифровывали эти буквы. Идёшь, а он дёрнет за косу, язык покажет: «Бабка Марья жарила гуся! Бабка Марья жарила гуся!..» И бабка Марья померла, и жареный гусь улетел… Улетел… Не воротишь…
- Оренбургский платок - Анатолий Санжаровский - Классическая проза
- Бабушка - Валерия Перуанская - Классическая проза
- Жёлтая роза - Мор Йокаи - Классическая проза