Читать интересную книгу Перемена - Мариэтта Шагинян

— Кров кыпит у дывизии, — соглашается старшина.

А на лужайке костер развели, через огонь проносятся по команде. Все безумней дудит музыкант, все быстрее дробь у того, кто бьет в барабан, и рассыпаются струны под руками у третьего, струнника.

— Ийях! — гуляет душа, кочуя по телу. Ноги, руки взлетают, чертя, как планеты, узоры. Губы в вине над острыми, словно у волка, зубами. Не смеется танцор, он скалится, приподняв над острою челюстью тонкую с черным усом губу.

Короток суд. Политическая преступница, обвиняемая в подстрекательстве молодежи, покусилась на убийство следователя Заримана и во время своей доставки на место суда дважды учиняла бунт и попытку к бегству, вследствие чего приговорена к ста ударам нагайки.

Нагайка! Свистела она, прорезывая осеннюю ночь, у костра, в руках пировавших танцоров. Каждый танцор захотел покормить ее телом преступницы. И голодная, взалкав, трепетала в стальных кулаках, ожидая кормленья, нагайка.

Привязали Ревекку к скамейке, оголив ее. Рот окровавлен у ней от глубоких укусов. Извивается, норовя укусить, и безумные, не моргая, глаза извергают проклятья. Не страшно Ревекке, не больно: мать последнего мужества, великая ненависть, кормит ее своей спасительной силой.

И с языка у Ревекки слетают пронзительные слова:

— Убийцы, погибнете, сгинете, как собаки, сотрется с лица земли след ваш, а имена, как песок, засыплет проклятье!

По очереди наслаждаются, свистя нагайкой.

Но жутко им от проклятий, и суеверно косится каждый на тень свою. Страшно им, что не дрожит распростертое тело, не бьется. И, лютея час от часу, долго еще нагайкой хлещут по мертвой.

Глава двадцать девятая

ШКОЛА ПРОПАГАНДЫ

— Организация, — говорит профессор Булыжник в интимном кругу, — мать всякого дела. Я недаром прошел немецкую школу. Хотите выиграть дело — организуйте правильный штат, лучше больше, чем меньше, составьте подробную смету, лучше крупную, нежели мелкую, учредите при этом две контрольных комиссии, увеличив их добросовестность постоянным окладом, — и вы на пути к одержанью победы.

Золотыми словами своими профессор Булыжник стяжал популярность. Что слова — золотые, знало об этом казначейство Добровольческой армии. И что слово может стать золотом, убедились ораторы и писатели, притянутые в отдел пропаганды.

— Учитесь, друзья мои, — говорил им маститый профессор, — учитесь у заклятых врагов, как Петр Великий учился у шведов. Вы знаете, что привело к революции? Прокламация, ловко составленные листовки, летучки, воззвания. Спросите-ка у любого купца, он вам скажет, что сущность торгового дела в рекламе.

— Так, по-вашему, революция осуществилась благодаря удачной рекламе?

— Несомненно. Это дело рассчитано было на многолетие, с риском. И упорство рекламы привело наконец к убежденью, что революция неизбежна.

Забегали молодые писатели и старые публицисты по разным архивам любителей, доставали из библиотек «Былое», «Исторический вестник», «Колокол» Герцена, разыскивали прокламации, изучали их стиль и словесный порядок. Ослов же, художник, с собратьями сидел над мюнхенским «Симплициссимусом»,[23] набрасывая всевозможные карикатуры.

Во всех городах открылись лавочки пропаганды. По всем городам заездили антрепренеры, подыскивая подходящих людей для публичных концерт-агитаций. В центральном же помещенье отдела, на обширном дворе, обучался отряд новобранцев. Ему говорили:

— Как выйдете из дому, прежде всего оглядитесь. А как оглянетесь, отметьте себе, не видно ли где человека нетрезвой наружности, шибко худого, походка с раскачкой, желательно без руки или с проломленным носом. Такой человек для нашего дела находка. Сейчас же к нему. Ты, говорите ему, из красных. Он станет отнекиваться. Нет нужды, твердите: из красных. Возьмите под арест. Наддайте хорошего жару, но с присмотром, не то он проломит себе остальное, да и помрет нашему делу в убыток. Проморив с две недели, пустите к нему совопросника, можно с бутылкой. «Так и так, ты бы лучше признался, что удрал из-под красных за жестокое обращенье, был истязуем в Чеке, получил разрыв сухожилья и показать можешь под православной присягою, каковы большевистские тайны. Тебе за это простят и даже отчислят награду». Двести против одной, что арестованный согласится и в ножки поклонится. Это задание номер первый, под названьем «свидетельства очевидцев». Дело пустое и легкое!

И когда новобранцы постигнут задание, им дается второе:

— Теперь, братцы, помните: ум хорошо, а два лучше. Взявшись за руки, остановитесь на улице и твердите друг дружке: «Нет ли, брат, у тебя донских денег?» И если случатся в том месте прохожие, твердите пошибче: «Нет ли, брат, у тебя донских денег?» Один пускай улыбнется с хитринкой и ответит: «Есть-то есть, только нужны самому, не обхитришь». Тогда вы искательно обратитесь к прохожему: не согласен ли тот обменять на английские фунты или французские франки донские кредитки? Удивится, конечно, прохожий, заподозрит, а вы приставайте, давайте все больше и больше. Тут пусть мимо пройдет третий из вашего брата и, как честный благожелатель, шепнет прохожему: «Не продавайте! Донские деньги в цене, большевики доживают последние дни, и донские кредитки, по всей вероятности, будут объявлены европейской валютой!» Этак сделать приходится не раз и не два, а с полсотни разов, да пройтись по базарам с тою же речью. Нужды нет, если и скупите где кредитку, заплатив за нее английским фунтом. Через неделю поднимется в обывателе крепкое настроение.

И, это заданье исполнив, рекрут обучается третьему, самому сложному. Берет он простейший и ординарнейший лист бумаги. Берет чернила, перо, плюет себе на руки (благочестивое правило, чтоб вышло не зря, без охулки) и пишет длинными торопливыми буквами:

«Тов. такой-то!

Сколько раз я тебе говорил, что ты погубишь все наше дело?! Зачем не уничтожил расписку амстердамской почтовой конторы? Я всю ночь сидел, обдумывая план реабилитации, — ничего не вышло. Черт тебя дернул! Прикажи, чтоб аэроплан № 3 был всегда наготове у Иверских ворот. Я уже написал в Цюрих насчет квартиры. Запасись паспортом».

Написав, зовет он парнишку и говорит ему: «Ваня, я обещал тебе сделать кораблик, вот посмотри». И делает из бумажки кораблик, потом петушка, а после солонку. Наигравшись, парнишка привяжет при вас веревочку к бумажке и будет с ней бегать по комнатам, давая мурлышке занятье. Мурлышка бумажку процапает, поднакусит. После рекрут отымет бумажку и, полив на нее ложкой варенье, положит под муху. Муха обшмыгает бумажонку, поставит несколько точек. Тогда остается лишь утоптать ее сапогом после хорошей прогулки. В таком виде бумажка становится важная штука — документ. Теперь внимание! До сих пор забава была, а сейчас экзамен на зрелость. Взяв дохлого голубя, наденьте ему мешочек на шею, а в мешок положите бумажку, вперемешку с землею. Сунув за пазуху голубя, возьмите ружье «монтекристо», удостоверенье от градоначальника, что имеете право на производство охоты в Балабановской роще, и в базарный день идите себе на Соборную площадь. Мирно идите, с бабами разговаривая, луская семечки, почесывая в голове. Народу тьма-тьмущая. Вдруг, расталкивая ротозеев, по площади мчится рекрут номер два, ваш подручный. Кричит:

— Братцы, гляньте, на небе-то голубь! Почтовый голубь с сумою, зовите милицию, пожарных, собаку-ищейку!

Переполох на базаре, глядят, опрокинув затылки, бабы, дети, мальчишки, мужики прямо в небо. Тут вы хвать «монтекристо», стреляйте холостыми зарядами — бац-бац! Смятение: ой, батюшки! ой, отцы небесные, убили, убили! И в суматохе, из-за пазухи вынув мертвого голубя, во всю мочь бросайте его туда, где народу погуще, бабам на волосы. Орите сочно, с надсадой:

— Дуры! Расступитесь! Политическое дело! Я стрелял в почтового голубя, пусть доставят меня по начальству.

Свистки, полицейские, топот, ругательства, давка. Голубь пойман.

— Родимые, голубок!

— Мертвенький, и у его ридикульчик на шее!

— Расступитесь, отдать вещественное доказательство по начальству. Ты, паря, как смел стрелять? А не хочешь ли полгода отсидки?

— Извините, господин полицейский. Вот мое законное удостоверение на производство охоты. А кроме того, почтовый голубь есть «хвакт политический». Прошу вас на месте составить протокол с приложением свидетельской подписи.

— Н-ну! Уж и не знаю, верить ли, однако весь город свидетели. Непостижимое происшествие! — говорит, весь в поту, редактор местной газетки. — Пойман голубь; и при нем собственноручный документ огромной политической важности!

Дальше следует передовица:

«Мы запрашиваем амстердамскую почтовую контору: что ей известно о настоящем случае?»

Начало положено, всяк теперь дело докончит.