были хорошие крестьянские руки, широкие, сильные, со сбитыми в детстве ногтями – вместе с матерью, на себе, он пахал деревянной сохой скудную вологодскую землю, чтобы посадить немного картошки и не сдохнуть с голоду.
Но это было в прошлом. В настоящем же младший сержант стал совсем иным и ту голодную пору уже не помнил. Возможно, не помнит он и Агриппину Ларионовну, сгорбленную, усталую, но все еще живую матушку свою – он-то ее не помнит, а тетка Агриппина сына своего помнит хорошо – помнит и никогда не выбросит ни из головы, ни из сердца.
Наконец Житнухин не выдержал, просипел дырявым, словно бы проткнутым гвоздем голосом:
– Чего-нибудь надо, товарищ полковник?
Полковник шевельнулся, вытащил из-за спины руки, глянул на них строго, словно бы хотел оценить либо сравнить с руками Житнухина и, хмыкнув себе под нос, спросил:
– Как ты говоришь, твоя фамилия?
В глотке у Житнухина что-то булькнуло, скрипнуло, глаза сделались плоскими, на этот раз он достиг кондиции – хоть в могилу клади. Испугался Житнухин по-настоящему.
– Ж… Ж… Ж… – зажужжал он беспомощно, – Ж…
– Писатель на букву «Ж», значит, – вновь хмыкнул полковник, окинул младшего сержанта сожалеющим взглядом, – понял, что за человек этот «писатель на букву «Ж», из какого теста слеплен, и пошел к группе «кумов», дожидавшейся его.
Житнухин проводил полковника белыми глазами. В такую передрягу он не попадал еще никогда.
Кормили на пятьсот первой стройке плохо. Хорошая кормежка была, говорят, на пятьсот третьей стройке, штурмующей болотные и каменные трясины на востоке. Там хозяин был добрее, шире Успенского, климат поздоровее, да и зверья водилось побольше.
На пятьсот первой зекам перепадала в основном баланда – такая же жидкая затирушка, пахнущая гнилой капустой, как в лагерях – с плавающими в ней комарами.
Иногда попадала живность покрупнее – широко расшеперившийся своими усами в обе стороны вареный таракан. При виде такой прибавки к скудному рациону среди пусто шамкающей челюстями публики обязательно возникало оживление:
– Вот что значит зек перевыполнил норму… Отщипни хоть малый кусманчик!
«Счастливчик», брезгливо морщась, стряхивал таракана на землю.
– Тьфу, нечистая сила!
С такой скудной пищи не то чтобы шпалы таскать или крепить рельсы костылями, выплевывая из себя остатки сгнившего желудка, – даже ноги таскать было тяжело, но пятьсот первая стройка держалась, работала, хоронила умерших и двигалась дальше, целя всем своим естеством к далекой Обской губе.
За Обской губой была уже другая стройка, там горбились другие люди… Говорят, там существовали надбавки буквально за все.
Дело, конечно, в начальстве. Если начальство понимает душу зека, сочувствует ему, то и зек бывает более сытым, чем в других местах, и работает лучше. Если же ненавидит зека, относится к нему брезгливо, гоняет почем зря, то и зеки мрут в таких лагерях как мухи, не выживают. Из продуктов, которые приходят с Большой земли в лагеря, начальство выбирает то, что получше – и ящики с тушенкой и сгущенным молоком, и короба с какао и сдобным печеньем. Гребут руководители бессчетно и кули с сахаром, и мешки с белой пшеничной мукой отодвигают в сторону, и бидоны с маслом…
И никто в лагере не перечит начальству, ни один человек. Если же в результате внезапной проверки обнаружится дырка, – такие штуки здесь практикуются и являются, пожалуй, единственным средством, которого вертухаи всех чинов и званий побаиваются, – то виноваты бывают не руководители, а совсем другие люди. Например, какой-нибудь замухрышка-кладовщик или продуктовый нарядчик… Впрочем, среди кладовщиков замухрышек не бывает, это в основном мордастые вольнонаемные, откормленные на сытых домашних харчах. Сидят они все одинаково, сидеть будут в тех же лагерях, где и работали.
Всей пятьсот первой стройке были известны слова, произнесенные полковником Успенским во время одной из поездок на острие трассы, где гибло и калечилось больше всего народа.
– Мне не нужно, чтобы вы работали, мне нужно, чтобы вы мучились, – сказал полковник, с ненавистью глядя на кучку зеков, облепивших тяжелую неувертливую шпалу, которая была пропитана креозотом так сильно, что ядовитая жидкость сыпалась с нее мелкой моросью. – Жизнь здесь должна быть для вас наказанием. – Помолчав, добавил: – Но в муках вы будете выполнять план. Иначе я с вас шкуру сдеру живьем. А это, знаете… больно, – неожиданно произнес он в заключение.
Китаев сам слышал эти слова.
В обед, когда дохлебывали бурду из мятых котелков, магаданский «кум» пустился в воспоминания.
– На Колыме с едой проще было, сытнее, – произнес он, облизав ложку и щелкнув по ней зубами, еще прочными остатками, не истертыми временем. Вздернул правую руку с бодро откляченным пальцем, – во как было!
– Чего, коров там больше, чем здесь?
– Волков там больше, вот кого!
– Да ну?
– Сандали гну! Но главное, иногда бедным зекам попадается самородное золотишко. Находят прямо под ногами, в грязи.
– И чего, вертухаи не отнимают?
– Если засекут – отнимут. Не засекут – можно будет еды прикупить… Чем зеки и пользуются. Но самая богатая добыча золота была на Дунькином пупу… Дунька работала, как экскаватор, не промахивалась. Слышали когда-нибудь про такое место – Дунькин пуп?
– Нет.
– О-о, это очень важная географическая точка на карте Советского Союза, – в голосе Брыля послышались влюбленные нотки, вполне возможно, что он и сам когда-нибудь бывал там и видел золото Дунькина пупа…
…Есть на магаданской трассе сопочка, украшенная очень справным, рубленным из цельных лесин зимовьем, – холодно в таком зимовье никогда не бывает, – нутро этой знаменитой постройки застелено медвежьими шкурами. Печка всегда натоплена, в большом закопченном чайнике фыркает крепкий чифир, дом пахнет мясными пирогами… В общем, рай посреди Колымы. Охраняют зимовье два молчаливых крутоплечих здоровяка, способные голыми руками отбиться от волчьей стаи. Ну а сама владелица тех палат Дунька заслуживает отдельного описания. Груди у нее – во! – тут магаданский «кум» не удержался, приладил к груди ладони и словно бы уложил на них два тяжелых арбуза, потетешкал эти сладкие овощи (назвать арбузы фруктами у Брыля язык не повернулся), поцецекал вкусно губами, будто наелся варенья, и теперь у него слипался рот…
– Персик, а не девка, гигантский персик, – не выдержал, похвалил Дуньку магаданский «кум», – сладкая, без сахара можно есть…
Не обходили Дуньку ни охотники, ни шофера, ни ремонтники Колымской трассы, ни искатели приключений, ни геологи. Но больше всех Дуня привечала, конечно же, тех, кто моет на Колыме золото. Это были самые желанные для нее гости, при виде их у Дуньки даже глаза загорались, как два новогодних огонька, и сама она начинала светиться…
У раздаточного котла тем временем возник Житнухин, схватил две пустые поварешки, глянул на них, словно бы хотел проверить на прочность, и с грохотом долбанул одной поварешкой о другую.
– Хватит жрать, фашисты! – проревел он громко. – Привыкли объедать советскую страну… Не выйдет! Подъем!
– Ты смотри, этот конский бздюх решил отделить нас