свеча освещала лицо Дэнни, утратившее теперь привычное угрюмое выражение; его сплошь покрывала растительность цвета хорошо надраенной меди. Когда человек из прихода ушел, я принялся брить труп. Делать это при одной свече было не так-то просто. Орудуя бритвой где-то возле уха, я, видимо, был недостаточно осторожен и порезал его, ибо Дэнни открыл один глаз и укоризненно взглянул на меня. Я старался больше не плошать. Не дай бог было порезать ему вену: говорят, у покойников они полны вшей.
Утром в день похорон я одолжил у хозяина ночлежки черный галстук. Прикрепил к гробу венок с лентой. Он был очень красив: сделанный из множества белых цветов на проволочных ножках, по форме он напоминал маленькое кресло. К прутьям каркаса была приклеена карточка со словами: «Спи спокойно»; надпись была сделана из цветов незабудки
Дэнни нравилось все выдержанное в религиозном духе.
На похоронах не было никого, кроме пастора, меня и двух могильщиков. Был ненастный, ветреный день поздней осени.
Под напором ветра высокая трава на кладбище полегла. У кладбищенской стены стояло несколько плакучих ив, почти полностью опавших, лишь отдельные листочки продолжали держаться на тонюсеньких веточках, словно гниды в волосах. Пастор — щуплый человечек — в развеваемых ветром одеяниях выглядел богатырем. Он бормотал молитвы под громкий шелест сухих листьев, похожих на отрубленные ладони с перепончатыми пальцами, ветер нес их по гравию дорожек. Мне хотелось сбежать. Могильщики опустили Дэнни в могилу и ушли. Вместе с пастором мы затянули похоронный гимн. Сквозь вой ветра я различил вдалеке еще один голос, вторивший нам. Он был едва слышен. Я ждал, что этот человек придет. Излишне было оглядываться — так знакомы были и этот голос, и поскрипывание железной ноги. Они становились все отчетливее. Вскоре пение стало оглушительным, траурный гимн загрохотал так, словно рядом низвергался водопад. Иордан подошел к нам вплотную и стал между мною и пастором. Он раскачивался, словно гигантское дерево, противостоящее буре. В руках его был маленький черный молитвенник. Даже при столь сильном ветре я ощущал исходивший от него стойкий запах плесени, холодный, влажный дух могильной глины. Казалось, Иордан стал еще огромнее. Поля черной шляпы простирались над моей головой, словно крыша. Когда Иордан стоял рядом, у меня было ощущение, будто он поглощает меня. Он опустил мне на плечи руку с зажатой в ней палкой. Мне чудилось, будто я постепенно растворяюсь в его огромном теле. Земля вокруг меня растаяла, кладбищенская дорожка быстро-быстро, словно бурливая река, побежала мне под ноги. Охваченный ужасом, я попытался крикнуть. И потерял сознание.
Придя в себя, я увидел рядом пастора. Мы сидели на земле рядом с разверстой могилой Дэнни. От пережитого страха я был весь в холодном поту.
Случилось это две недели назад. Вчера за бритьем я порезался, но кровь у меня не пошла. Показалась лишь капелька желтоватой жидкости. Теперь я долго не протяну. Моя песенка спета. Никому не посоветую тягаться с Иорданом.
Глин Джонс
Человек с четырьмя ношами
Маленькая девочка сидела за кухонным столом и рисовала огонь, который был похож у нее и на букет роз, и на чашу с вином, и на огненный метеор. Она была совсем одна — если не считать фигурок двух собак из белого известняка, которые стояли на каминной полке,— но отнюдь не боялась, хотя дом был на отшибе, а за окном, на фоне гор, в сумеречном свете дня кружился снег. Посреди стола лежал большой почерневший железный ключ от входной двери; с девочкой в доме оставался один-единственный друг — рыжеволосый огонь в камине, хранитель седых преданий.
Когда девочка склонялась над кубком и вспышкой метеора, из треугольного выреза платья выглядывала шейка с ее подстриженным затылком. Большие глаза ее были словно коричневый фарфор, в них отражалось яркое пламя очага, •а в уголке рта, в складке между пухлыми губами, виднелась небольшая коричневая болячка, словно середка маргаритки. На ней было светло-желтое шерстяное платье с вышитыми на рукавах лилиями, а в волосах торчало малинового цвета перо.
Ветер пронзительно завывал в ветвях буков, уносясь к невзрачным на вид горам, а девочка вспомнила слова бабушки, что это — Rhys-y-Mynydd[6] . Кончик языка исчез, девочка посмотрела на часы с медными стрелками, которые постукивали на стене. Пора было готовить еду; проходя мимо окна, она увидела старого человека, который медленно спускался по склону сквозь густую завесу снега. Она взглянула на него поверх плотных занавесок с бледно-желтыми нарциссами, но тут же забыла про старика на завьюженном склоне и про холодную крышку чайника, которую держала в руке. Неистовствовавшие снежинки, роясь, мчались в конец долины, и первый, серый, словно нарисованный карандашом, снег мягким пластом уже лег на округлые вершины. Ежевика в бабушкином саду напоминала спутанный клубок молочно-белой шерсти, а трава с хохолками у садовой ограды была словно медвежья шкура, припорошенная снегом. Среди бесновавшихся снежинок порхала крохотная малиновка с красной грудкой.
Когда старик постучал в дверь, девчушка подпрыгнула, достала со стола ключ и отперла замок. Она распахнула дверь, и сквозь широкий проем в кухню, словно белые мухи, зигзагами влетели три снежинки, а ледяной бриз пчелой зажужжал в упругом пере в ее волосах.
— Мама дома? — спросил старик.
— Нет у меня мамы,— отвечала девочка.
Она поняла, что незнакомец был бродячим стекольщиком, он таскал на спине ящик на ремнях с большими квадратными кусками стекла, похожий на огромное окно. Девочка засмеялась, увидев, что его шляпа-котелок и длинное черное пальто сплошь занесены снегом, словно их покрыли толстым слоем известки. Лет старику было порядочно, он был щуплый, а ростом — чуть повыше девочки, хотя к подошвам его башмаков пристали толстые пласты снега. Сморщенное лицо старика было желтым, под глазами — мешки, которые, казалось, оттягивали нижние веки, так что девочка видела, какие они красные изнутри. Нос стекольщика был тонкий и костистый, словно острый розовый коготь, загнутый вниз, как шип розы, а его отвисшая нижняя губа была одного цвета с веками. Редкая бородка топорщилась серым клубком поверх застегнутого ворота; старика била мелкая дрожь, и эта дрожь передавалась бородке, шляпе и пальто. Малышка усадила старика в плетеное бабушкино кресло — его тяжелая ноша осталась в саду —и при этом заметила, что на его руках, лежавших на подлокотниках, набухли толстые вены; эти руки были похожи на оборотную сторону листьев ревеня, только очень волосатые.
Болезненная гримаса то и дело появлялась на маленьком трясущемся лице старика, полуприкрытом полями